Восьмерка чаш

Восьмерка чаш

- Наль-лей, налееей нам чаши полней!...

Куплетов давно уже не расслышать, застольная песня ушла в свой бесконечный припев. Из чаш, начищенных до блеска в свете факелов и лампад, на столе составлена пирамида. 

- ... нам чаши полнееей!

Куда уж полней: и так плещется у самого ободка и вот-вот прольется через край. Барбарисовое вино в чашах яркое, душистое, как лето, нестерпимо-сладкое, как поцелуй по первой влюбленности. И какое-то нескончаемое: словно рог, из которого оно льется и льется, другим концом погружен в мировой винный океан. Чаши наполняются постепенно: сперва не выдерживает, принимается виноточить одна, самая верхняя, потом она поит трех своих сестриц снизу и, наконец, переполняются и они, и красные струйки начинают виться по узорам на их ножках и сбегать в четыре чаши у самого подножья пирамиды...

Всего чаш в пирамиде восемь. Было, по крайне мере, к началу вечера и пира. Как раз по числу гостей. Теперь же, если неосторожно мотнуть головой в сторону, их окажется там уже шестнадцать, а не восемь. А стоит недоуменно встряхнуться после этого - так и все тридцать две...

Как раз по числу гостей. Кто-то приходил, кто-то уходил, но еще больше их оставалось веселиться. Песня, льющаяся за столом, расплескалась по отдельным нестройным голосам. Забулькала в глотках смешками, ворчаниями, неразборчивыми бормотаниями, бранью... Гостей в зал прибыло, как воды в половодье. Поди теперь разбери, ища выход через все эти полуголые мускусные и масляные тела, локти, головы и плохо вымытые шеи - с кем из них ты был знаком, а с кем не особо-то, и кто из них остался тебе другом, а кто еще с порога был недругом...

В затылок шумит не просто ночной пир, а целая летняя ярмарка. В голове шумит и тяжело ворочается весь океан, до сих пор текущий из рога по тем восьми чашам.

Но даже если жизнь предлагает тебе океан - вовсе необязательно пытаться осушить его до дна, ведь так?

За окном давно миновала пора, когда солнце щедро поливало своим розовым вином пологие холмы и горизонт и вымачивало в нем облака. Теперь его вино загустело, похолодело, почернело до ежевичного. Теперь оно - гораздо горше, чем то, что я когда-либо пробовал. Но именно такой вкус мне и нужен.

Кто-то трогает за плечо, поверх лямки котомки. Эх, все же прогадал удачный момент - уйти тогда, когда всем еще достаточно весело друг с другом, чтобы спохватываться, недосчитавшись кого-то, кто ушел не попрощавшись... Опершись дорожным посохом о самую нижнюю ступеньку крыльца, оборачиваюсь. Хозяин дома, хозяин пира. Спрашивает, куда же я собрался в такую песью темень... Спрашивает отвечая себе же, ха-ха. Спрашивает, не обошел ли меня стороной непочтительный виночерпий на пиру. Не обошел, нет; и почестей мне было воздано не меньше, чем всем остальным гостям. Спрашивает, не обидел ли меня кто из них косым взглядом, резким словом, злой шуткой. Ни один из пирующих, вовсе нет. Спрашивает, все ли было хорошо.

Все было хорошо. И в какой-то момент все стало СЛИШКОМ хорошо. Это "слишком" сделало красное вино черным и сладость - горечью.

Прости, мой гостеприимный друг. И пусть оставшиеся семь друзей, которых я перестал узнавать, меня тоже простят. Я - не могу остаться. Просто теперь я слишком пьян всеми вами. Да и вас собой я, чувствую, тоже изрядно опоил. Очень скоро вины во мне будет гораздо больше, чем вина. Ваша доброта, ваша радость и вся ваша любовь ко мне - это океан, выпить который не опьянев мне оказалось не по силам.

Поэтому меня ждет ночь, аскеза и долгий путь через пустыню. Ночи должно хватить на то, чтобы я решил, что же делать со всей моей благодарностью и любовью к вам. Какие чаши наполнить ими, чтобы они не хватили через край, не скисли и не обернулись ни для кого ядом.