Возвращение домой

Дом

Креветки пытались закричать, но чесночно-лимонный соус затыкал их крошечные рты, обволакивал тонкие лапки и красил панцири, размокшие и сделавшиеся податливыми. Сковорода скакала в руках девушки, чье лицо было сложно разглядеть, но я знал, что мы живем в разных вселенных: она думала о другом, когда наша беседа достигала апогея; её глаза жили в тумане, укрывались им и держались как можно дальше от простых, но настоящих глаз самого обычного человека — меня. 

Спонтанные решения сопутствовали её жизни постоянно, что противоречило моему замкнутому мышлению человека, взращённого в огрызке сказочного, недостижимого идеала красных людей, чьи нарисованные улыбки святились на старых плакатах. Сколько же я пытался проникнуть в её голову, разобраться в этих чуждых для меня лесах, но всё разбивалось о тонкую, почти прозрачную, но такую неподатливую стену, которую открыл для всех еще Мопассан.  

Стенка стенкой, но креветки — чудо, о котором пели и будут петь боги. В такие моменты мне было радостно, приятно и горячо на душе, роль которой я отдал верху грудной клетки, которую щемило от счастья и удовольствия в те самые моменты. Она молчала, улыбалась, смотрела на красных малышей, но улыбки на их лице не было — они покорно томились в масле и уже не пытались бороться за жизнь — победил пластмассовый мир.  

Оранжевый закат грел наши лица, а теплый пол щекотал ноги. За окном — прямо напротив меня — огненный гигант облизывался, готовясь ко сну, и мы видели это, мы наслаждались его желанием, мы молились на него. Ощущения, запахи, желания в настоящем — они были общими, полностью разделенными нами обоими, отчего в стенке проглядывалась трещинка, но тут мы сели. Заговорили. 

— Вкусно. 

— Да, вкусно. 

Минута молчания била по моему раскрасневшемуся лицу. 

— Что думаешь делать завтра? 

— Неважно. Отдыхать, развлекаться, есть, пить. Жизнь полна всего, зачем загадывать? 

— Ты потеряешь день. 

— Я теряю свою жизнь, если судить по твоим словам. 

— Да, так оно и есть. 

Наши диалоги могли казаться похожими на выдавливание прыща — неприятные в процессе, с ужасными последствиями, но это лишь со стороны. На самом деле мы всегда так разговариваем и оба знаем, что это всё — шутки. Наверное.  

Мы ели, наслаждались процессом и разговором, который, если вы думаете об обратном, — продолжился и в очень удачном ключе. Я был счастлив, она — тоже. Мы оба были счастливы. Даже дом был счастлив от того, что в нем все счастливы. Счастье — такой эфемерный элемент жизни, который есть у всех, но с тех его может не быть через миг, который разобьет всё не на до и после, а лишь на после, которое уничтожит, сотрёт из памяти то самое до, на которое ты молился.    

— Знаешь, мне нужно спуститься. 

— Зачем?  

— Я забыл кое-что там. 

Я встал, пошёл к лестнице вниз. Мои шаги были медленными, а ноги будто бы засохли. Закат почти подошёл к логическому завершению, а я хотел ещё. В один момент голова дала сбой, и я почувствовал эффект. Эффект алкогольного опьянения — креветок было не так много, а бокал вина оказался серьезным противником для нервной системы. Чувство прошлось по телу горячими волнами, я даже удивился от эффекта — ну не может быть такого от алкоголя. Нет.  

Сколько ещё идти — непонятно, но я шёл и шёл. Комната на втором этаже была приятно обставлена в стиле тех самых домиков где-то возле океана — прямо на пляже, так что укулеле на стенке, цветы, доски для серфинга, картины закатов и восходов, а также панорамные окна с видом на океан — всё было. Хоть прямо сейчас выходи и беги купаться, но у меня было дело. Впрочем, а куда я иду? Ответить я не мог, так как всегда сомневался и пытался думать с расчетом на будущее, что заставляло изнывать мозг от возможных вариантов, чего нельзя сказать о ней — та была совсем иной и не задумывалась о всякой мелочи, не пыталась убить себя мыслями и предстоящем экзамене или турнире. 

Беглый преступник для этого мира скрылся с поля игры и направился в свой мир, где его ждали родные виды. Каждый шаг сопровождался все более скрипучими звуками, пока те не сменились на отстукивание каблука о бетонный пол. Я спускался по серой лестнице с коричневыми подъемами краски, сопровождающими каждую ступеньку и места, где по обыкновению бывает плинтус. 

Красные смуглые лампочки загорались в такт моим шагам, а ноги, уже полнившиеся неподдельной силой, несли тело к двери, обшитой чем-то мягким и обязательно в ромбик — так нужно. Руки дотронулись до коробочки у двери, но затем сами же остановились — мышечная память, видимо, сработала и указала на ошибку — звонок давно не работает.  

Я постучал, постоял, начал рассматривать стены: от низа к самому верху стены были белыми, но этот белый был таким грязным, неприятным и гнусным, из-за чего становилось невыносимо жутко и тоскливо; пахло странно, но эта странность была знакома с давних пор — из глубокого для каждого детства.  

С потолка что-то упало на меня, и тут же открылась дверь, за которой стояла широкая, грузная женщина лет пятидесяти. Она начала кричать. 

— Где ты был, тварюга? 

— Я тут. 

Её лицо залилось красным. Уши будто бы начали шевелиться, а волосы прилипли на потный лоб и щеки, с которых скатывались и лезли в рот с грязными зубами, от которых несло, кажется, мертвечиной.  

— Придурок ты безмозглый, а. Заходи, тварь!  

Она кричала, ее голос срывался и на мгновение переходил в визг, но потом обращался обратно в высокий, неприятный голос.  

Я прошёл за ней на кухню. Теперь кухня напоминала кладбище, где на грязном столике у мойки лежали куски свинины и тушка курицы. Помещение было крошечным, а женщина — огромной. Она заполоняла половину кухни, а другую половину — коричневый от старости и грязи стол на шатавшихся ножках. Женщина грузно налегла на мойку, начала издеваться над трупом курицы, просовывая жирные пальцы, грязные от пепла выкуренной сигареты, в шею курицы и обратно несколько раз, с каждым из которых вытаскивала внутренности и скидывала в кучку на газетку.