Возвращенный

Возвращенный

 Время штормило.

 Ступить в него сейчас – рискнуть, сыграть в темную с судьбой, но я всегда любил азарт. Тем более, что и выбора-то почти и не было, а все мои рассуждения об азарте призваны лишь поддержать маску невозмутимого героя.

 Да, я люблю поговорить сам с собой. И приврать самому себе тоже зазорным не считаю. Что в этом такого? Если хочешь обмануть других, будь готов обмануть себя прежде остальных. А иначе кто в тебя, слабого и пугливого, такого же, как и другие, поверит? Кто принесет тебе свои заботливо выпестованные жалобы, проблемы и денежки заодно? Но что-то я заболтался.

 Позади уже белели размытые фигуры. Бегут, псы, не сходят со следа. Такие не чета даже деревенским охотничьим собачкам – такие челюсти не разожмут и после смерти. Придется с мясом отдирать; а я своего пока не много отрастил, чтобы так легкомысленно им разбрасываться. Пускай этих псов их хозяева кормят, а мне пора!

 А-а, блядь! Ненавижу прыгать, ненавижу высоту, ненавижу время!

 Опять язык прикусил до крови: теперь снова ходить чучелом молчаливым, моргать многозначительно и кивать изредка. Ну до чего ж паскудный день. Хотя опять вру – это мерзкое состояние тянется уже неделю.

 Все пошло шиворот-навыворот, когда ко мне приперся старый клиент, Михайлушка. Именно так он сам себя именовать изволит, боярин недоделанный.

 Пришел ко мне в понедельник с самого утра, в полдень, развалился на моем любимом диване и закурил. Знает же, что я дым не переношу, но курит каждый раз, когда меня видит. Думаю, у него уже рефлекс развился на меня, у Михайлушки "Павлова". 

 — Опять, Анастас, дурью маешься?

 Имя, кстати, у меня совсем другое, но если клиент настаивает… 

 — Спишь до полудня, пьешь до полуночи.

 — Ну разве не идеальная жизнь?

 — Не смешно, Анастас, не смешно. — Сказал обиженно и зыркнул на меня. Ну-ну, знаю я тебя как облупленного. Тут надо только молчать и смотреть на усищи. 

 — А я вот вчерась изволил…

 Да плевать мне, что ты там изволил. Наверняка опять нажрался в кабаке, а потом поехал снимать самых дешевых придорожных "девиц". 

 Болтает он, а я на усищи таращусь. Ну хороши ж! Как два веника под носом. 

 Полчаса прошло, не меньше, пока он закончил описывать свои благороднейшие похождения в садах райского удовольствия. У меня зубы заболели.

 — ...но пришел я не за тем. — Во, паузу держит. Мастер старой школы. Не олдскула, а настоящей старой школы, 9-ой городской, где в учителях только глухие маразматичные пеньки.

 — А зачем?

 — Племянница у меня пропала. А потом нашлась. Мертвая.

 Ну теперь самое сложное – надо изобразить сочувственную понимающую улыбку, теплую, но в то же время отстраненную, искреннюю и ни в коем случае не натянутую. Я над ней трудился больше, чем над прессом. Тяжело выражать сочувствие, когда тебе все равно. А если вдруг сочувствие настоящее, то улыбаться еще тяжелее.

 — Девочка она хорошая, пускай я с ее батюшкой и разошелся по молодости. Жалко ее, беспутную. Ты уж помоги, а?

 — Время?

 — Да вот как раз неделя, чтобы с запасом, чтобы уж точно…

 Михайлушкины усы аж задергались. Человек он понимающий – тут же кошелек вытащил, купюр отсчитал больше обычного, наверное, "племянница" и впрямь приглянулась.

 Просто на моей памяти это уже шестая такая. Но раньше никто из этих красавиц не помирал; чаще всего глупые залеты и такие же глупые кражи. Такое исправлять – одно удовольствие. Люблю я Михайлушке малину портить.

 Адрес ее он мне оставил с фотографией. Хм. А может и впрямь племянница? Невзрачная такая девчушка, обычная. Еще и усы на верхней губе пробиваются. 

 Да какая разница, мне с ней не пить. Сейчас надо поймать нужную волну и тихонько, аккуратненько доплыть до прошлого понедельника, минуя воронки, бездны и зубатых.

 Уф, опять по хребту дрожь прошла. Я их хоть только раз и видел, но хватило на всю жизнь. Не хочу вспоминать, а оно в голову само лезет.

 Я тогда все каникулы у бабки в деревне проводил. Семья меня скидывала на чужую шею и улюлюкая от счастья сбегала то в поход, то в экспедицию, а я развлекался как мог в весьма стесненных условиях. Ну что там было? Тридцать домов, сарай с сеном, сломанный трактор на току и речушка в зарослях рогоза. И всего пятеро подростков. Я, конечно, был самым умным, красивым и вообще – городской. Да-да, кто б еще их, сирых и убогих, воспитал, если б не я?

 Опять заболтался. Ну, вспоминать не хочется, но перед делом всегда лучше встряхнуться. 

 Июль был. На узком пляже костер сложили, значит, Купалу ждали. Петька принес слив, синих, туманных, кислющих. А потом мы пошли на спор переплывать на тот берег и я утонул.

 Это я сейчас спокойный, когда почти двадцать лет прошло, а тогда… 

 Утонул я глупо, быстро – запутался в водорослях и воды хватанул, когда не смог больше жар в груди сносить. А потом… ну, потом за мной зубатые пришли. Приплыли. Терлись сначала о меня чешуей, – я думал, рыба, удивлялся еще, почему свет не меркнет и я не умираю, – а потом начали рвать на куски.

 Не помню, как выбрался, как умудрился во время провалиться и нужную волну нащупать. Талант, наверное. Врожденный. Только помню, как под пальцами песок с водой смешивался и уплывал из накрепко сжатой ладони. А потом я глаза открыл и увидел в этой ладони раздавленную сливу, которую облепил мокрый песок. И Петька идиотски смеялся надо мной.

 Племянница щеголяла именем – Анастасия Павлушкина – и домом в шикарном районе для нашего города: пруды с рыбой, ивы вдоль набережной и кокетливые площадки для досуга детей и пенсионеров. Домик у нее небольшой, но отдельный, со своим мини-причалом и брошенной в траве надувной огромной желтой уткой. Я аж позавидовал. Утке, конечно, дом у меня самого не хуже, но, слава богам, не у воды.

 — Чё эт ты тут вынюхиваешь? — Из-за забора залаяла собака и соседка.