Всадник

Всадник

…и слышал позади себя громкий голос, как бы трубный, который говорил: Я есмь Альфа и Омега, Первый и Последний; то, что видишь, напиши в книгу…

Откровение Иоанна Богослова, глава 1

Стейн смотрел на затягивающуюся на глазах рану.

Рана копошилась. На глазах темнела, сворачиваясь, кровь, покрывая жесткой корочкой место, откуда минуту назад Элдар извлек стрелу. Края бугрились и рубцевались, корка трескалась, обнажая розовую еще, нежную кожицу, и Стейн боролся с отчаянным желанием это место почесать.

– Охренеть! – восхитился Элдар и глаза протер, наверное, чтобы удостовериться в увиденном. Стейн мысленно с ним согласился.

Невероятно, но артефакт действует. Даже в единственном числе. И если они найдут пару, король, наконец, прекратит войну. Закончатся страдания Саакских земель, перестанет проливаться кровь сыновей ее, смолкнет материнский плач по убитым детям. Заколосятся поля, скотина расплодится. И возродятся Саакские земли на радость Единого, согретые лучами любви его.

Архиепископ Аурелий был убедителен. Сыпал красивыми словами и нашедшему сулил богатства немеряные, славу и запись в летописях, которая увековечит героя в веках.

Слава Стейну и даром не сдалась. А вот карман не мешало бы пополнить. Поместье отцовское давно захирело. Чума выкосила крестьянские деревни, война забрала работоспособных мужчин, оставив на полях лишь женщин, стариков и детей... Матушка в последнем письме в очередной раз жаловалась на неурожай, на мор скота и на то, что высылаемых Стейном денег не хватает, и они едва сводят концы с концами. А у сестрицы младшей первый выход в свет. Ей семнадцать – еще пару лет и девой старой прозовут, слухи поползут, а репутация – единственное, что осталось у рода Одли.

Стейн поморщился и бросил недоверчивый взгляд на артефакт.

– Она, что ли? Взаправдашняя? – кивнул Элдар и на всякий случай перекрестился. Излишнюю набожность из него не вышибли ни чума, ни война ни голод, охватившие почти все государство. Лишь столицу и Северные острова пока не коснулась длань лишений, но по глазам полковника Стейн читал: это дело времени. А кому, как не полковнику Мейсону об этом знать – он с самим королем в кровном родстве состоит и при дворе бывает частенько, привозя оттуда свежие сплетни.

О плачевном положении королевства полковник не говорил ни слова, но в казармах все чаще вспыхивали запрещенные, разлагающие моральный воинский дух разговорчики, а иногда по ночам, в шепоте солдат можно было различить слова «Зигмунд» и «измена» в одном предложении. Власть Венценосного пошатнулась и так и норовила рухнуть на голову народу саакскому, сея панику и хаос.

Не потому ли так торопился государь отыскать пресловутый артефакт? Не оттого ли награда за находку так высока?

А находка – вон она, лежит на столе, из рук выпущенная. Покрытый слоем патины металл выглядит тускло, блекло, и древние, колдовские символы почти неразличимы. Разве что... Вязь рун на изогнутой дужке и колесико, на котором знаками языческих шаманов отмечены четыре стихии: вода, земля, огонь и воздух.

И Стейну слабо верится, чтобы шпора эта принадлежала апостолу Единого. Единый отвергает враждебные религии, заставляющие людей поклоняться придуманным по невежеству и отсутствию учености божкам.

Однако силу артефакта отрицать он не мог.

– Похоже на то, – мрачно ответил Стейн и рану все же почесал. Содрал твердую корочку, нежная кожа треснула, пуская кровь вперемешку с сукровицей. Но что есть сукровица в сравнении с тем, что стрела сердце насквозь пронзила, а Стейн все равно дышит? Трогает вон – кожу на груди, рубаху, кровью залитую, стрелу окаянную, которую протолкнуть пришлось, а когда проталкивали, Стейн рыгал кровью и матерился. А все равно дышал. Странно? Еще как.

А ведь подох бы, как пить дать, если бы за секунду до не блеснула под ногами волшебная находка, и не наклонился бы Стейн ее поднять. Так и не выпустил из рук, пока стрелу вынимали.

И радоваться бы, только радоваться не получалось. Нет, Стейн любил жизнь свою непутевую. И службу любил, и битвы, когда надежда лишь на меч и отвагу, и таверны, где праздновали победы с братьями по оружию и зализывали раны поражений. И постоялые дворы, и бордели придорожные, где нет-нет, да и найдется ласковая и кроткая, которая душу солдатскую на ночь растопить способна. Играли? Должно быть. Так и Стейн играл. Притворялся мужем – любящим, щедрым. Ненадолго, на несколько часов. Война много времени для иллюзий не дает.

А все же жизнь свою Стейн ценил. Помнится, когда увидел древко, что из груди торчит, так ему жалко стало, что помрет. А потом... а что потом? Единый его все равно к себе не примет, а к Рогатому рано еще – не пожил ведь толком. Не прославился. Да и двадцать семь весен – много ли? Жить бы и жить.

Тому, что жив, Стейн радовался. А вот находке радоваться не получалось. Кожа на ладони, что шпору треклятую сжимала, огнем горела, хотя не было на ней никаких следов. А от самого артефакта опасностью веяло. Нет, обычная себе шпора, медная, почистить бы, оттереть патину, отшлифовать узоры. А сила в ней чувствуется. Или это последствия волшебного излечения так сказываются? Усталость еще. Поспать бы.

Эта мысль Стейну понравилась.

Полковник зашел через час. Цокал языком, качал головой и боязливо косился на безобидную на первый взгляд находку. Щупал шрам на груди Стейна, будто поверить не мог. Разглядывал на свет древко обломанной стелы. А потом велел с рассветом к главе Святого ордена ехать, лошадей не жалея. И отчего-то Стейну показалось, что не славы ради гнал их полковник Мейсон к святым отцам. Знаки напугали. И руны, читать который Стейн не умел.