Всё, что есть у меня

Всё, что есть у меня

Мир не прост, совсем не прост:

Нельзя в нём скрыться от бурь и от гроз,

Нельзя в нём скрыться от зимних вьюг

И от разлук, от горьких разлук.

1979

Июльская жара сводила с ума. В Петербурге — Ленинграде — в это время года стояла умеренно-тёплая погода, приятно согревающая замёрзшие под пасмурным небом руки и сердца, и потому палящее солнце Феодосии чудилось беспощадной пыткой для аристократично-бледной чувствительной кожи. Пот липкими ручьями растекался по вискам и под одеждой и с каждой секундой всё больше выводил из душевного равновесия.

Саша, раскинувшись на кровати, тихо вздыхала и вертела в руках причудливую игрушку, недавно привезённую Мишей из деловой поездки в Венгрию, — некий «магический кубик» с разноцветными гранями. Сам Миша совершенно без труда справлялся с головоломкой, уверенными движениями пальцев возвращая перемешанным квадратам «кубика» их первоначальный вид. У Саши же не хватало ни терпения, ни желания понимать это наверняка гениальное математическое извращение — и она не стала утруждать себя, отбросив игрушку в сторону с раздражённым шумом, сорвавшимся с пересохших искусанных губ.

Руки потянулись к отставленному на прикроватную тумбу бокалу шампанского. Саша бы выпила чего покрепче, но в крымской гостинице не нашлось ничего крепче «Советского». Это удручало: в последнее время Саша привыкла глушить уныние и тоску алкоголем — горечь обжигала горло, приятно туманила разум и помогала не думать, не анализировать, не предполагать, не надеяться. Миша порывался выразить свою обеспокоенность развивающейся у Ленинграда пагубной привычкой: в конце концов, Советский Союз объявил пьянству бой, и Михаил, как достойная столица, не посмел бы закрыть глаза на подобную своевольность, — но Саша с лёгкостью посмела пропустить его слова мимо ушей, с ленивой убедительностью заявляя, что пара стаканчиков ещё не делает из неё пьяницу. К счастью, Миша больше не озвучил никаких возражений, так что очередного спора до сих пор удавалось избегать.

На комоде, аккурат напротив кровати, «Весна-202» по седьмому кругу гонял песни «Самоцветов», и Саша раздражённо смотрела на магнитофон, буравя его взглядом, с нетерпеливым коварством ожидая, что кассету «зажуёт» снова, как и четыре раза до этого, — и на этот раз она и пальцем не пошевелит, чтобы её спасти. Радостный мотив и льстивые слова выводили из себя. Саше не было никакого дела до того, с кем там связаны все тревоги и мечты лирического героя и что у него в жизни есть, потому что у самой Саши в жизни будто ничего не осталось: последнее беспощадно отобрали ровно шестьдесят один год назад в свердловском подвальном мраке¹.

Саша той ночью умерла тоже. Не физически, но так даже хуже.

Тогда, шестьдесят лет назад, Саша ненавидела всё — новую власть, новые нравы, нового Мишу. Сегодня она со смиренным пониманием признавала, что сама погубила свою семью: не предостерегла, не вразумила, не остановила — позволила собственным гордости и властолюбию обречь и империю, и Романовых на трагичный конец. Ведь Миша тогда её предупреждал: нежно целовал пальцы, любовно смотрел, вкрадчиво шептал, что пора остановиться и рассудить трезво о причинах и следствиях. Но Александра Романова — столица великой Российской империи, и никто не смел указывать ей, как поступать со своей страной. Она была слепа, глупа и самонадеяна — и, в конце концов, именно она уничтожила всё то, что так любила.

Тихий скрип двери разрушил купол самоуничижения. Саша перевела рассеянный взгляд на угрюмого Мишу, непривычно расстегнувшего верхние пуговицы рубашки — курортный зной вынудил разрушить рабочий образ с иголочки. Приветствий не последовало: Москва только посмотрел на неё и принялся расстёгивать оставшиеся пуговицы, с тяжёлым вздохом стягивая взмокшую ткань с разгорячённого тела, а Саша, на мгновение встретившись с его глазами, отвернула голову обратно к магнитофону, всё ещё отчаянно старавшемуся заинтересовать её своими песнопениями.

Саша вообще не должна была находиться здесь. Это у Миши появились важные дела в Феодосии, а у Саши в планах было лежать в постели, закутавшись в одеяло, и нагнетать без того меланхоличное настроение воспоминаниями. Спустя столько лет боль притупилась, но Саша ещё помнила — и тяжесть этой памяти ложилась неподъёмным камнем на её грудь, изводя красочными уродливыми картинами каждой детали последнего дня её жизни.

— Я на сегодня свободен, — Миша завалился на кровать рядом, сложив руки под голову. — Сходим на пляж?

— Жарко, — коротко ответила Саша, поведя плечами.

— Так можно искупаться, — настоял Миша, перевернулся на бок, чтобы смотреть на Сашу, и подставил руку под щёку, поддерживая голову. — Не каждый день удаётся выбраться на курорт.

Саша только неоднозначно хмыкнула в ответ. Её угнетённое настроение совсем не соответствовало наслаждению курортом — да и вообще чем угодно, если уж на то пошло. Но и прямо отказывать она не хотела: Московский, мужественно невзирая на собственное раздражение к неуместной, по его мнению, привязанности к пережиткам прошлого, каждый год старался вывести Сашу из запутанного лабиринта воспоминаний в настоящее, напоминая, что у них всё ещё были они. Саша ценила его усилия и совсем не хотела расстраивать своими капризами. В конце концов, сделанного не воротишь, а потерять Мишу… Этого Саша позволить себе не могла.

— Можно пойти вечером, когда солнце начнёт садиться, — предложил Миша, так и не получив внятного ответа.