Все её мужчины. Книга I

Часть 1. Курбан. Глава 1. Звезда

Часть I

Курбан

Глава 1

Звезда

– Ах, ты шайтан! Сын шайтана и брат шайтана! А ну, стой! Сто-о-ой! Кара-гез!!! Кара-ге-ез[1]! Кому говорю?! Ах, ты презреннейший и ничтожнейший из всей своей собачей породы! Самый грязнейший и вонючийший! Чтоб ты сдох где-нибудь в подворотне! Чтоб отсохли твои кишки и у тебя, и у всего твоего паршивейшего приплода! Чтоб тебя шакалы загрызли и растащили твои кости по всему Ашхабаду!  Чтоб «Союзпушнина” пристрелила тебя и забрала твою блохастую шкуру! Сто-о-ой! Ох, вай, вай, вай! Ах, беда! Люди! Ах, беда!

Почтенный Курбан, остановился у районной больницы на краю туркмен-аула, хватаясь за бок. Огромный белый пес, во все лопатки, удирал прочь, и Курбан, набрав в легкие воздуха, что есть мочи, яростно заорал ему вдогонку:

– Вонючая свинья! Гад ползучий! Тварь! Дерьмо! Только вернись – я сам собственноручно пристрелю тебя, ублюдок! Шкуру спущу!!!

Алабай, размером с молодого белого медведя, мчался по жаркой обочине, не уступая в скорости стремительной пустельге, летящей сквозь заросли орешника в далеких Пиренейских горах. Последняя фраза разъяренного мужчины была адресована столбу густой белой пыли, между тем, как алабай, уже скрылся за ближним поворотом.

Израсходовав весь запас "любезностей”, Курбан прислонился к древней чинаре, склонившей мощные ветви над прямым, как стрела арыком с холодной мутноватой водой. Огляделся, шагнул в грот, образованный густой и низкой листвой, опустился на маленькую, шаткую скамеечку в уютном полумраке, облокотился спиной на замечательно гладкий ствол, приговаривая:  «Вах! Вот беда!»

Через распахнутые двери с заднего двора тянуло лекарственным запахом, прокипяченными бинтами и марлей, хлоркой, терпкими травами и еще чем-то странным и горьковатым, чем обычно пахнет в больнице. Курбан огляделся – вокруг никого, но он зябко передернул плечами, всем телом ощущая в жарком воздухе присутствие того неведомого молчаливого чужака, который всегда прячется в больничных стенах, за шкафами с инструментарием, в скрученных полосатых матрасах на пружинных кроватях. Он вздохнул, переводя дух, и  настороженно посмотрел в темный проем коридора.

Двухэтажное больничное здание было небольшим – из восьми, может, девяти,  помещений, но добротным, с высоким фундаментом на арочных подвалах. Деревянные, выкрашенные в белый цвет ставни до половины прикрывали окна с чистыми, недавно вставленными стеклами. Зелёную, треугольную крышу с фасада подпирали четыре колонны с тонкими желобками каннелюров, увенчанные под портиком капителями с волевыми лицами кариатид. Кариатиды с темными, многолетними подтеками воды на красивых лицах бесстрастно смотрели каждая в свою сторону и на Курбана. 

Верхние ступени парадного крыльца охраняла пара  мускулистых европейских львов, лежащих на мраморных пьедесталах. Пьедесталы потускнели от времени. В некоторых местах на мраморе образовались глубокие трещины и темнели бельма сколов, оставленные временем и рукой человека. Сами же львы были замечательно белыми и чистыми, и их оскаленные пасти грозно  ощерились на каждого, кто попытался бы отнять мраморные мячи под толстыми правыми лапами.

Львы и кариатиды, не сводили с чабана глаз. Курбан презрительно отвернулся и взглянул наверх.

Там наверху, в мезонине располагалась квартира врача с отдельным входом по крутой, каменной лестнице вдоль ровной, белой стены. Под окнами в давние времена был балкон, но теперь от него остались лишь четыре рельса, служившие когда-то балками, без дубового настила и балясин. Высокий проем крайнего правого окна в любую погоду и время суток был занавешен исфаханским ковром синего цвета, почему-то повернутым лицом на улицу.

Персидский ковер роднил и полукруглое европейское окно, и древних львов, и греческих кариатид, и местный туркмен-аул на окраине, и расчищенный арык, и восточную чинару, и Курбана в тельпеке и чувяках, как, если бы вместо ковра висела на стене голландская тарелка где-нибудь в армянском или еврейском доме, но в Амстердаме. Ковер был по-старинному красив и ярок и абсолютно не выгорал на летнем солнце. Оно жгло нещадно, и в отместку ковру отыгрывалось на небе, на чахлом поповнике перед домом, лишая их красок и жизни. Курбан вспомнил, что с улицы по вечерам в узкую полоску между ковром и потолком было видно основание массивной бронзовой люстры  без плафонов и пена лепнины на карнизах.

Еще выше, у самого основания кровли чернело круглое слуховое окно и барельеф с надписью, сохранившейся со времен строительства Закаспийской военной железной дороги: «1885 годъ. Почта».

Из нового, чисто выбеленного финского домика, примыкавшего вплотную к больничному забору, выбежал толстый щенок. В домике жили санитар, больничный сторож и старый фельдшер с женой – весь медперсонал русский. Свежая побелка ослепительно отражала беспощадный к глазам солнечный свет, и чабан прищурился, поглядывая на кусты тутовника со сладкими ягодами, росшие у самой стены больницы рядом с арыком.

Щенок, белый и круглый, как шар, высунув язык, смешно ковыляя, пересек неширокую полосу асфальтированной, пустынной дороги, остановился, настороженно проводил взглядом молодую эфу за камнями в сухом  травостое. Щенок беззлобно тявкнул и отправился в тень, поросшую качимом, пастушьей сумкой и побуревшим щавелем, к старому высокому дувалу, на противоположную сторону большого пустыря, только недавно полностью очищенного от развалин домов, разрушенных грозным землетрясением и уничтожившим его родной Ашхабад  шесть лет назад...