Все оттенки смысла

Все оттенки смысла

Халь Евгения

Халь Илья

Пациентка едва дышала. Доктор Лексин  всплеснул руками, глядя на ее бледное лицо, разметавшиеся по соломе волосы, изможденный профиль, тонкие руки, судорожно сжимавшие борта телеги:

 – Любушка! Любовь! Где же ты пропадала?

Он взял девушку за руку, осторожно поцеловал в тыльную сторону ладони.

 – Что же вы так, по старинке, на телеге? Могли ведь и не довезти!  – Лексин возмущенно снял очки и принялся нервозно протирать чистые стекла.

 – Да никак уговорить не могли,  – пробурчал плотный, широкий, как мерин, Второй.  – Она в такую чащу забралась, что ни джипом, ни вертолетом не доберешься.  Хоть ужом ползи! Вы когда –нибудь видели ужа с моими габаритами?

Лексин хмыкнул и отрицательно покачал головой.

 – Еле процарапались к ней через эти девственные, первобытные  заросли  – будь они неладны! А  Люба у нас девушка капризная, уперлась  – и ни в какую.

«Хочу,  – говорит,  – чтобы все, как в стародавние времена. Ненавижу новшества! Могучий велик и справедлив: если суждено выжить  – не помру».

Пришлось самим впрягаться! Вообще  мы ее еле отыскали: бродила по лесу без еды и питья, простоволосая, и все причитала, что публика ее забыла и давно не зовет на сцену.

 – Несите –ка ее в больничную палату,  – распорядился Лексин.  – Нужно  девушку осмотреть, сделать все анализы.

 – Нет, пожалуйста!  – пациентка схватила его за рукав белого халата.  – Положите меня на диван в холле. Я  так долго была одна! Мне необходимо видеть людей, слышать их разговоры и...

 – Голоса публики,  – улыбнулся Лексин.

 – Пусть из –за кулис, пусть не на сцене, но хоть так...  – прошептала Любовь.

Лексин тяжело вздохнул, развел руками, хотел добавить что –нибудь утешительное, но передумал и коротко распорядился:

 – Несите на диван.

 – Совсем вы нас заездили,  – пробурчал напарник Второго.  – Слуги тоже люди. Мало того, что у нас даже имен нет, а только номера, так еще заставляете надрываться! Я вам не битюг  – в телеги впрягаться да девушек на загривке таскать!

 – Простите великодушно!  – виновато сказал Лексин.

 – Хорош базарить!  – доктор Сленгер вышел во двор и хищно осклабился.  – Как хавчик мять  – так это вы за двоих, а как пахать  – в глухой отказ. Ты глянь,  – он изумленно присвистнул,  – кучеряво живешь, Лексин, каких красавиц тебе привозят! Мне такие и не снились!

 – По Сеньке и шапка,  – улыбнулась Сударыня, ловко вывязывая на спицах рукав свитера. Ее верный спутник Сударь тоже улыбнулся. Они сидели на своем излюбленном месте, возле входной двери. Отсюда им было хорошо видно и двор, и весь холл лекситория, и занавес сцены, и, главное,  стойку администрации с монитором вызова на сцену.

Все обитатели  лекситория знали, как мучительно, изо дня в день, эта пара престарелых актеров ждала вызова. Они просыпались затемно и, откушав чаю с баранками, располагались на своем месте, чинно здороваясь с Пятой  – администратором лекситория, которая гордо восседала за стойкой.

И каждый раз, когда загоралась кнопка вызова на мониторе, высокий сухопарый Сударь в волнении привставал с кресла, теребя пуговицу сюртука, а дородная, круглолицая Сударыня с достоинством поправляла туго накрахмаленный чепец, едва слышно шепча:

 – Полноте! В волнении вы становитесь слабы духом и немощны телом. Так и инфлюэнцу недолго подхватить.

Иногда к ним присоединялась древняя Голубушка, с трудом спускаясь с верхних жилых этажей лекситория. Она медленно шла по огромному холлу, грузно опираясь на клюку. И подслеповато щурилась, рассматривая счастливчиков –актеров, спешащих к зрителям.

Каждые несколько минут загорался монитор вызова. Пятая в микрофон объявляла имена тех, кого желали видеть зрители. Нетерпеливо колыхался тяжелый занавес, закрывавший выход на сцену. И все без исключения, даже доктора и слуги, с завистью глядели на любимцев публики, идущих на подмостки.

Молодые актеры, смеясь, вприпрыжку, бежали к занавесу. Те, кто постарше, поспешали медленно, стараясь не расплескать достоинство.

Пятая в очередной раз объявила имя счастливчика, проводила его тоскливым взглядом. Публика не жаловала прислугу и вызывала их на сцену гораздо реже, чем господ. Да и аплодисменты были жидкими и редкими. Зритель у них, у слуг, был скупой, строгий и неулыбчивый.

Глаза Пятой наполнились слезами. Мимо нее прошествовал Десятый, важно выпятив уютный, круглый животик. Девушка поспешно достала из сумочки косметичку и принялась наводить марафет, мысленно укоряя себя за распущенность.

 – Женщина всегда должна быть во всеоружии! Никогда не знаешь, когда может случиться мужчина!  – наставляла юную Пятую мама.

Сама она весьма преуспела в искусстве ловли мужа на живца. Ушлая родительница побывала замужем дважды, первый раз сгоряча окольцевав работягу Нулевого. Но вскоре осознала ошибку, и, разведясь с бедолагой, подцепила на крючок Тысячника. На чем и успокоилась.

Громкий рев публики за занавесом отвлек Пятую от девичьих мечтаний. Из-за занавеса показался любимец публики  – Пафос. Он буквально влетел в холл, разгоряченный, раскрасневшийся от успеха, и устало повалился в кресло рядом с Пятой. Пафос, воспитанник доктора Сленгера, почти не сходил со сцены ни днем, ни ночью. Слащавая кукольная красота правой половины его лица заставляла биться чаще сердца почти всех женщин лекситория. Длинная челка подчеркивала томность влажных глаз, скрывая левую щеку, которую любимец публики не показывал никому и никогда: уродливую, ассиметричную, покрытую жабьими бородавками.