Встреча выпускников

Встреча выпускников

              Его зовут ихтиоптер –
              вот так зовут его.
              Он может плавать и летать,
              и больше ничего.
              © Карелиан

В целом, работать охранником в старинном здании закрытой школы в центре Старого города приятно и спокойно. Ученики немногочисленны, вежливы и тихи, преподаватели — тем более. Родителей в школу не пускают принципиально. Система электронных пропусков работает безотказно, хотя сменщик и любит поворчать, что когда ее только ввели, два месяца тут творился сущий ад. Поверить ему, впрочем, сложно — слова «сущий ад» и «Школа Зейманна» кажутся просто несовместимыми. Так что практически единственной обязанностью «стражей», как их шутливо называет директор Зейманн, благообразный старичок и правнук основателя школы, остается присматривать за камерами слежения и беседовать через спикер с редкими посетителями со стороны. Конечно, первого сентября приходится попотеть, но трудности опять же никак нельзя назвать невыносимыми.

Короче, ничто за девять месяцев работы не могло подготовить охранника Йогена, проработавшего в разных школах добрых десять лет, к последнему воскресенью апреля 2007 года.

В этот выходной день, к его удивлению, не в свою смену пришел начальник охраны Готфрид, объяснив свое появление намечавшейся «встречей выпускников».
—  И сколько же их должно прийти?— обиделся Йоген.
—  Думаю, тридцать-сорок, никак не больше.
—  Вы думаете, они будут буянить? — в школе были строжайше запрещены наркотики и алкоголь, но кто же знает этих выпускников?
— О нет, вовсе нет, они поднимутся наверх, к директору и больше нас не побеспокоят, — усмехнулся Готфрид, — хотя, уйдут, возможно, поздно.
—  Тогда почему Вы думаете, что я не справился бы один?
—  В общем-то, я так не думаю. Просто в этот день принято дежурить вдвоем.

Затем, открывая забитый папками сейф, Готфрид объяснил, что все выпускники, входя в школу, непременно расписываются в журнале посетителей, где ставят фамилию, подпись и год выпуска. Йоген хотел было полистать эту амбарную книгу — на вид ей было не меньше ста лет, — но что-то его отвлекло, а потом листать стало и незачем.

Первый посетитель заявился за три часа до назначенного срока. Смущенно улыбнувшись в камеру слежения, он провел рукой по сканеру пропусков, и дверь открылась. Йоген не удивился — очевидно, у этого выпускника просто уже был пропуск — скажем, в рукаве. Выглядел парень молодо, так что вполне мог окончить школу два года назад. Вежливо поздоровавшись и расписавшись в журнале, он легко взбежал по лестнице.
—  Готфрид, что значит «1988»? Он, похоже, поставил год рождения вместо выпуска!
—  Ну ты же знаешь, тут все исключительно рассеянны — усмехнулся начальник охраны.

Йогена этот ответ до конца не успокоил, но долго нервничать по поводу несуразной записи ему не пришлось. Когда следующий выпускник склонился над столиком охранника — высокий, бородатый, похожий на грача — Йоген понял, что не  только не видел его на мониторах, но даже не слышал, как тот открыл дверь. Черкнув в журнале, новый посетитель испарился столь же незаметно, как и возник.
— Гот-т-фрид — стуча зубами, спросил Йоген, — я не понимаю. Как он вошел сюда? И п-почему в журнале стоит 1900 год?

На самом деле Йоген уже все понимал. Так что Готфрид лишь задумчиво сказал: «Джеймс всегда любил казаться значительнее, чем он есть. Время его совершенно не поменяло» — и, нагнувшись к журналу, исправил «1900» на «1901».

Тут на камерах слежения возник юноша в красном плаще. Камеры были монохромными, но тут они, видимо, решили сделать исключение ради высокого гостя, разминающего в пальцах светящийся шарик. Пока Йоген дрожащей рукой тянулся к кнопке открывания двери, шарик полетел в камеру и залил экран белым сиянием. Да и не только экран.  Когда зрение охранника отпустила белая пелена, в журнале стояла светящаяся роспись сложным готическим шрифтом, так что было сразу и не разобрать — 1697 год или 1597? Пока Йоген тупо разглядывал эту строку, на него вдруг нашел немыслимый ужас. Как в четыре года, когда он тонул в пруду. Как в пятнадцать лет, когда от убегал от человека с ножом, встреченного в переулке. Он понял, что скорее умрет, чем посмотрит на экран — и, нажав-таки кнопку открытия двери, забился под стол. Шаг. Шаг. Пол дрожал под мерной поступью гостя, и стужа охватывала сердце. Шорох ручки по бумаге — будто когтями по стеклу. Когда гость направился к лестнице, Йоген почти застонал от навалившегося облегчения. Но заставить себя прочитать его запись в журнале так и не смог.

Несмотря на заверения Готфрида, что Жуткий Джереми уже двести лет как не интересуется людьми, а покидать школу предпочитает по воздуху, и что дальше в принципе будет полегче, Йоген так и не смог до конца прийти в себя,  а на следующей день обнаружил, что практически не помнит остальные события дня. Он не жалел об этом. Ему хватало кошмаров, в которых он вмерзал в воздух ледяной статуей, неспособный отвести глаз от экрана. Кошмаров, в которых строчки проступали в журнале, написанные невидимой рукой — или его собственной рукой, ведомой чужой волей. В конце года он разорвал контракт со школой и переехал в другой город.

Впрочем,  судьба этого человека нас не интересует. Директор Зейманн всегда считал, что стражи должны проходить отсев — пусть не такой, как ученики — и раньше испытывал их самостоятельно, только в девятнадцатом веке переложив заботу на бывших учеников и верного Готфрида. В школе все должно было быть совершенно, считал он, и на каждом собрании выпускников с гордостью убеждался в правильности своего подхода.

Расположившись в широком коридоре четвертого этажа, в последнее воскресение апреля 2007 года, его ученики являли собой разношерстную толпу. Кто-то летал под потолком, размахивая кожистыми крыльями, с удовольствием вдыхая пыльный запах родных стен. Кто-то болтал с друзьями, которых не видел много лет — дела, командировки, да и рассеялись товарищи по Земле за несколько столетий изрядно. В одной из таких группок, участники которой даже приняли человеческий облик, чтобы всем говорить было одинаково удобно, разгорелся обычный разговор.
— Джереми, — говорил Арчибальд, которому никак нельзя было дать его шестьсот лет, — тебе не кажется, что мы, в сущности, ископаемые? Мир вокруг движется по какому-то пути, люди выдумывают все новые забавы, а мы, как динозавры, умеющие только плавать и летать, никак не можем спуститься на землю, воспользоваться этими достижениями...
— Арчи, я, конечно, не знаю, как часто ты спускаешься со своих четвертых небес, но когда я иду по улице, люди забиваются в дома. Так что мне с ними не пути все равно.
— Арчи, неужели ты говоришь о компьютерах?
— Да, а что?
— Удивительно, буквально двести лет назад ты так же восхищался паровыми машинами. И где они, а где ты?
— Действительно, — вмешался директор, — вы огорчаете меня, МакНилл. Ваша формулировка неточна, а в свое время у вас был высший балл по риторике! Чтобы что-то стало ископаемым, ему как раз сначала надо ступить на землю, потом погрузиться в нее, к тому же еще и умереть — а ничего из этого вам не грозит. До самого Страшного суда, как говорят христиане.

И все тридцать семь учеников, даже глуховатый Серджон, даже угрюмый Джереми — рассмеялись шутке директора, Человека из Озера, четырежды сожженного на костре за ересь и колдовство.