Выбор судьбы

Выбор судьбы

На окраине села, почти у самого луга, плавно переходящего в лес, в потертом временем доме жил старик. Геннадий Федорович прошел войну, имел ранения, и не только телесные. Возможно, поэтому у него был такой нелегкий, упертый характер, можно сказать вредный. Он постоянно был чем-то недоволен, подозрителен и угрюм. На этой почве он развелся со своей женой, недоростил сыновей, оттолкнув их и настроив против себя. Старик-одиночка, вечно бубнящий себе под нос то ли ругательства, то ли проклятия. Сельчане, едва завидев его чуть сгорбленную фигуру, старались перейти на другую сторону дороги, а то и вовсе скрыться с глаз гневливого соседа. Даже хулиганистые мальчишки, легко перепрыгивающие за чужой забор полакомиться яблоками, жилье старика обходили стороной.

Его дом был добротным, простым, без изысков. Геннадий Федорович, как мог, содержал его в чистоте, но особого уюта не добивался. Двор был утоптан, ни одна лишняя травинка не росла на придомовой территории, но сразу за забором высоким частоколом поднималась сорная трава, скрывая серые будни старика. Он был одинок, но даже завести собаку для него казалось дикостью.

Каждое утро, когда солнце только-только начинало окрашивать небо в нежный розовый цвет, он выглядывал в окно, выходящее на луг. От этого вида у старика начинало свербить в груди, распирая от нереализованных желаний и поднимая волну гнева то ли на весь мир, то ли на самого себя.

Вот и сегодня он привычно отодвинул цветастую занавеску, протер широкой, ссохшейся ладонью запотевшее стекло. Мельком взглянув на кромку леса, верхушку которого уже окрасил рассвет, он отвернулся. Но тут же снова всмотрелся в окно. Что-то поменялось в будничном пейзаже. На лугу, почти у самых деревьев, он заметил несколько десятков ярких пятен — желтых, красных, синих. Старик пожевал нижнюю губу, на всякий случай протер глаза, но пятна не исчезли. Он что-то тихо пробурчал и начал одеваться.

Первым делом он пошел на другую сторону села. Там каждое утро он покупал свежее, только что из-под коровы, молоко у грудастой, толстой бабенки, которой было все равно кто перед ней, лишь бы выговориться. Маринка всегда знала, кто у кого родился, сколько поросят продала соседка с третьей улицы, кто приехал в гости к вдове Марфе. Обычно старик молча клал деньги на обшарпанный стол, забирал свою трехлитровую банку молока и уходил восвояси. Но сейчас он как бы невзначай спросил Маринку о том, что происходит на лугу возле леса.

— Так, это молодежный слет какой-то, — охотно начала делиться доярка. — На три дня приехали. Игры там у них какие-то. Треники… Трекиги… Тьфу ты! Не вышепчешь даже. Наш председатель разрешил при условии, что они там особо мусорить не будут, и костры пионерские разжигать. А главный-то у них очень приятный мужчина, — улыбнулась она с искоркой в глазах, — такой приветливый, такой внимательный. Договорился у меня по десять литров молока каждый день брать, да сметанки с творожком.

Дальше дед не слушал. Он развернулся и зашагал домой, что-то опять бубня под нос. Не любил он, когда что-то в жизни менялось. Не любил и незваных гостей. Да что там — незваных, он и сыновей своих особо не привечал, когда те по наказу матери притаскивали на зиму несколько мешков картошки, игнорируя его бурчание и недовольство.

Рядом с калиткой как всегда лежала черно-белая псина. Завидев старика, она села и начала мелко бить землю своим пушистым хвостом.

— А ну, кыш! Окаянная! — топнул на нее Геннадий Федорович.

Собачка, поджав хвост, отскочила на пыльную дорогу. Уселась посредине улицы и стала смотреть на старика жалостливыми темными глазами. Тот плюнул под ноги и тщательно закрыл за собой калитку, на крыльце вытер ноги о деревянную решетку и прошел в прохладу дома. Там первым делом налил себе полную кружку и, усевшись перед окном, стал пить маленькими глотками молоко, макая в него такие же белые усы.

Сощурившись, дед следил за тем, что творилось на поляне, как между палатками и шатрами носились взрослые и дети. Гомон и крики едва долетали до приоткрытого окна, и было не понятно, что там происходит.

— Носятся, носятся, — бубнил старик, не сводя глаз с суеты на лугу. — Взяли и покосили траву бы лучше. А то бегают чего-то. Ишь, игры у них там какие-то! Вот как сейчас пойду! Ох, уж я им все выскажу!

Геннадий Федорович поднялся, огладил свою белую бороденку. Открыл дверцу шифоньера и достал старенький китель. Сразу забренчали медали и ордена, прицепленные на груди в три ряда. Старик потер сначала их рукавом, а потом, достав платок, начал наглаживать самый блеклый и потертый орден в виде пятиконечной звезды с серпом и молотом посередине. Этим знаком отличия он гордился больше всего. Орден Отечественной войны достался ему за настоящий подвиг, когда он, несмотря на почти смертельное ранение, добыл информацию о противнике, благодаря которой враги были отброшены далеко назад.

Кряхтя дед начистил кирзовые сапоги вонючим гуталином, надел китель. Для солидности взял трость и, прикрыв лысину помятой фуражкой, вышел из дома.

Издалека казалось, что в лагере творится хаос, беспорядочно носятся люди, что-то крича. Но чем ближе подходил к палаткам Геннадий Федорович, тем больше виделось логики и слаженности в поведении взрослых и детей, которые были сгруппированы в небольшие отряды. Каждый занимался своим делом. Одни сидели в шатрах с кипами бумаг и что-то бурно обсуждали. Другие, стоя кругом, перекидывали большой голубой мяч и выкрикивали слова. Третьи что-то вырезали из больших коробок. Таких групп было с десяток. Среди незнакомых и чужих подростков и взрослых старик заметил и односельчан, которые с упоением занимались с пришлыми их играми.