Выдумщик

Выдумщик

Все в полку знали, что штабс-капитан Смуров - враль и большой чудак. Двадцать с гаком лет назад, под Севастополем, осколок османского ядра вошел в его голову и там и застрял: с тех пор Смуров и сделался любителем почесать языком о разных нелепицах. Но, когда выдавалась свободная минута, всегда находились охотники его послушать: в расположении полка недоставало развлечений. С солдатами и младшими офицерами Смуров держался накоротке, по-свойски, что делало его приятным собеседником.

В один погожий вечер мы с поручиком Треблиным сидели перед смуровской палаткой, а Смуров, устроившись на снарядном ящике, дымил трофейным табачком. Юнцы из третьей батареи ждали, затаив дыхание: им смуровские истории были еще внове.

Впрочем, должен признать, что этот его рассказ произвел определенное впечатление и на нас с Треблиным и навел на некоторые размышления.

- Ходил я ночами в N-ске через Екатерининский парк, - неторопливо начал Смуров. - Возвращался от одной милой дамы, которой вовсе не хотелось, чтобы свет прознал о нашем с ней близком знакомстве... Да, скажу я вам - было времечко!- Он крутанул поредевший ус. - Парк тот в N-cке, господа, что лес! Фонари на одной аллее только и проставлены. Ну а я-то, известное дело, тропками безлюдными пробирался. И вот иду я, значит, как-то раз к себе на квартиру, насвистываю. Ночь теплая, погожая, звезды в кулак. Хорошо! И тут вижу: в десяти шагах от тропы на дубу висельник болтается. Язык вывалил и глаза на меня пучит! Я знамение крестное сотворил, замолвил перед господом за покойного словечко - и ходу оттуда. Оно бы и надо, конечно - городового кликнуть, но, сами понимаете, господа: вся секретность моя тогда б пошла к чертям, а покойник разве ж сильно утрудится, ежели лишний час до утра на ветке провисит? Не я его туда определил - так почему дела мои от его блажи взять да повеситься страдать должны? Пошел я своей дорогой. Глотнул на квартире мадеры для крепкого сна, повалился на кровать и позабыл обо всей чепухе до следующей ночи.

- А следующей ночью снова повешенного увидели? - нетерпеливо спросил солдат с усыпанным веснушками лицом и оттопыренными ушами. Соседи тотчас на него зашикали.

- Все верно, юноша, - благосклонно улыбнулся ему Смуров. - Но если прежде висельник раскачивался под крепким дубом, то тепереча болтался на изящной ольхе, и выглядело все это, скажу вам, весьма неприятно. Я хорошо разглядел его лицо: он был еще совершеннейший мальчишка, щуплый, безбородый и с непорчеными зубами. Скверно мне стало на душе. "Что ж за жизнь такая, что юнцы желторотые один за другим в петлю лезут?" - подумал я. Сотворил знамение, нашептал молитву и побрел домой: дело уже к утру шло, светало, а мне прием у Его Превосходительства в девятом часу был назначен, и совсем нехорошо было бы мне задерживаться. Весь день проходил я с больной головой, сам не свой от переживаний и бессонницы. Но только отзвонили к вечерне колокола - прибежал чернявый парнишка и сунул мне записку от ma chеre amie: мол, жду Вас, Нил Никифорыч, к обычному часу всенепременно, скучаю, то да сё... Ну, я пошел - куда деваться? Отдохнул, как говорится, душой и телом. Но, все ж, ночь сном красна - удалился я домой ранее обычного. Иду парком, зеваю, мыслями уже на квартире подушку щекой грею. И тут слышу - шаги. Идет за мной кто-то. Подумал я сперва - городовой ходит, самоубивцев ловит, чтоб от парка их отвадить. Мне с городовым встречаться, ясное дело, ни к чему: заторопился я. А он - тоже шибче пошел! Я опять медленнее - и он медленнее. И шаги его чудно зазвучали, точно не один человек идет, а рота, и все в ногу... Не так сапоги полицейские гремят. Тут уж нехорошо мне стало. Полнолуние еще, как на зло. Луна как раз из-за облачка выглянула... "Что за тать привязался?" - думаю, а сам потом холодным обливаюсь: пистоль-то на квартире лежит. Перетрусил я тогда, господа: что греха таить. Но иду, не оборачиваюсь, шагу не прибавляю. До перекрестка тропинок дошел, остановился - прикурить будто бы. Жду, слышу - догоняет он меня. Показался наконец. Вижу - обычный вроде паренек, из разночинцев, я уж успокоился было. Но как ближе он подошел - ба! Гляжу и глазам не верю: мертвец давешний! Один в один лицом. Тут уж у меня сердце в пятки провалилось. А он взглянул на меня, кивнул, точно знакомцу какому, и пошел себе дальше по тропинке. Представьте, господа! Взял и прошел мимо. Я полкисета табаку просыпал, раскуриться не могу, спички ломаю - так руки трясутся. А он идет себе дальше, будто ничего не происходит особенного! Тут уж со мной помутнение рассудка приключилось. Страшно было - аж кровь в жилах стыла, но злость внутри поднялась лютая, на него да на себя. "Что за позор", - думаю, - "Ты, Нил, офицер русский! Турка бил - знамени не посрамил, а мертвяка паршивого испугался!" Взял и догнал я его: ноги не шли, а догнал. "Мил государь", - сказал, - "Огоньком не угостите ли? А то спички вышли..." - Смуров оглядел притихших слушателей и, наслаждаясь вниманием, стал неспешно раскуривать трубку. Глуховатый Треблин подвинулся ближе, чтоб лучше слышать.

- И что он? - снова не выдержал лопоухий солдат.

- А он улыбнулся хитро как-то, неприятно, прикурил мне от своей спички и, не сказав ни слова, ушел. – Смуров странно усмехнулся. - Больше уж я за ним не погнался: кто как, а я сам себе не враг, не прочь и в постели помереть. На пенек у тропы присел - так и просидел час, а как рассвет занялся - припустил домой, только пятки сверкали. С тех пор ноги моей в том парке не было. Вскоре и подруга моя ко мне охладела, потом нас перевили из N-cка... Но незадолго до того, - продолжил Смуров, выдержав паузу, - имел я откровенную беседу с нашим командиром тогдашним, полковником Разовским, светлая ему память. Михаил Евсеич на своем веку много повидал и был во всяких чудных делах мастак. Шибко интересовался он чертовщиной такой да сякой: с басурманами пленными о шайтане толковал, диковины разные в коллекции имел и с собой возил. Неловко мне было, но, все же, набрался я смелости и рассказал ему, что видел. А он мне сразу: "Что ж оплошали вы так, Нил Никифорович!" Не мертвяк это был, Разовский сказал, а людос. То есть, шкодник, выдумщик, по-нашему. Не злой он, вроде как, но и не добрый: скукой мается. А честных христиан с панталыку сбивать - любимая его забава. Тело любое напялить может, как одежку: чем хочет, тем и прикинется - хоть человеком, хоть зверем, хоть хлеба куском, чтоб изо рта выскочить. Насмешить может до припадка или напугать до смерти, а отогнать силой его нельзя: креста и воды святой не любит он, однако ж отстать - не отстанет: упрям-с. Но если кто понравится ему, уловкам не поддастся, храбрость проявит или смекалку - того он богатством одарит или другое желание исполнит. "А вы, Нил Никифорович, счастье свое упустили: улетело оно от вас с дымком табачным", - сказал мне Разовский. Я не шибко расстроился, потому как не больно-то в его сказ поверил, а ежели то и правда - все одно, на кой мне дары бесовские? Но то я, а Разовский разволновался очень. Попросил меня рассказать ему еще раз, как все было и как отыскать те тропки. Ну а мне - жалко, что ли? Он попросил, я рассказал. Он еще проводить его уговаривал, но тут уж я - ни в какую: "Хоть под трибунал меня, Михаил Евсеевич, отправьте", - сказал, - "духу моего там не будет". Он мне попенял за трусость, но сильно не сердился. Как раз в ту пору снова полнолуние настало. Пошел он в парк следующей ночью один, и не вернулся уж больше.