Выходящий из берегов

Выходящий из берегов

Выходящий из берегов.

Я на полставки, я кандидат небесных наук.

Жми до заправки, уже натянут радуги лук.

Мельница «Ангел»

1999г.

Желтое, пыльное, душное третье сентября. По-летнему тепло, лишь только слабый сухой душок с горьковатой грустинкой, идущий от подсыхающей на солнце листвы, витает в теплом воздухе вместе с невесомыми пылинками. Он напоминает о грядущей осени и поэтому тревожит.

Аудитория, вмещающая весь поток - размером с ангар. И внутри самолетный глухой гул. Меловая взбитая пыль забивает носоглотку. Внизу, под ступенями, к коричневой лакированной облупленной постсоветской кафедре прилеплен черный большой микрофон. Точно черный блестящий грач на краю сжатого поля.

Очень шумно. Не люди, а взбесившийся птичник. Даже если упереться локтями в стол и зажать руками свои уши – все равно слышно. О чем можно так много и так шумно говорить? Зачем?

Новые белые кроссовки, купленные на стихийном рынке, жмут. Они из кожзаменителя и в них крепко потеет нога. Отцовский грубый кожаный походный ремень давит через живот до самого позвоночника. Волосы лезут в глаза. Порыжевшие за лето, волнистые и слишком густые. Арсений помнит, как старшая сестра, увязывая перед трехмерным домашним трюмо свои невесомые белесые волосины в небогатый хвостик, все сердилась: «Ему кудри на всю голову, а мне - что? Вы вообще куда смотрели»!

Родители сидят на диване рядышком и только смеются.

Скоро начнется первая в его жизни лекция. Арсений кукожит и знобит, несмотря на духоту. Почему-то ему грустно и одиноко. Он и не думал, что может и вообще будет так скучать по дому, что разлука и семьей обернется для него такой щемящей щенячьей тоской по теплому родному боку, привычным звукам и запахам.

Здесь все чужое и враждебное. Он раздражен. Мешают отросшие волосы. Мать в день отъезда косо взглянула на него, достала из выдвижного ящика старой постсоветской «стенки» и сунула ему в руку лишние рубли. «Подстрижешься в городе». Он запомнил ее руки: грубые, с сухой потрескавшейся от работы кожей.

Приехал, заселился в унылую обшарпанную комнатенку и прошатался два дня по городу. Город ему не понравился. Он не умел идти в толпе, люди задевали его плечами. Не было видно ни горизонта, ни неба. Только дома и машины. И ведь вроде бы не дикарь. И где же теперь тот детский с придыханием восторг, который был, когда его привозили сюда родители? Где это волшебное чувство от посещения необъятного для глаза десятилеки «Детского мира»?

Взрослый Арсений видел совсем другое. Но он механически, со свойственно ему скрупулезностью, запомнил маршруты автобусов и центральные улицы. Рынок, вокзал, кинотеатр. Подстричься забыл. А потом уже, чуть позже, ему стало сентиментально стало жаль материнскую копейку, после он еще долго носил эти деньги в своем кошельке, как талисман.

Лектора все еще не было. Шум и галдеж усилились в разы. Кто-то из студентов пошел между рядами, легко ступая по стершимся деревянным ступеням. Какого лешего они тут все друг друга знают? Или не знают, а просто знакомятся? Арсений растерянно всматривался в толпу незнакомых ровесников, совершенно не ощущая в самом себе желания общаться.

Кто-то наверху пронзительно засвистел и тут же вниз покатился, точно сухой горох, грубоватый хохот.

-Ты что, заблудился? Крематорий и кладбище – это в другую сторону!

-Заходите, профессор, не стесняйтесь!

Арсения передернуло, когда он увидел за спиной ровесника игрушечных размеров, очень натуральный черный гробик, висящий на лямках. Он брезгливо отвернулся чтобы не видеть черного с головы до ног дурака, и уставился в окно, на пустой университетский дворик.

-Нет, ну надо же… Зверинец.

Двадцать минут спустя Арсений сидит, приоткрыв рот, выпучив темные глаза, и сам выглядит при этом как голодная галка. Ему уже ни до чего. Деревня и семья, грязный большой город, духота и тоска - все забылось. Теперь его и самого как будто нет. Декан факультета геологии ни разу не взглянул в его сторону, но Арсений уверен, - все, что сейчас звучит, это - для него одного. И тогда он понимает – все правильно.

Профессор – сухой, коричневый и длинный, как стожар. Студены – точно сорное сено вокруг него. У этого человека желтое, желчное лицо и здоровенные очки на пол лица, которые он хранит в каком-то пакетике. На столе лежит его серый дипломат. Дипломат – какая древность! Студенты хихикают и шепчутся за спиной. Арсений уже знает, что писать свой будущий диплом через пять лет он будет у этого профессора, ибо тот говорит его, Арсения, несформировавшимися еще мыслями и проповедует его, Арсения, будущий образ жизни. Арсений уже влюбился и влепился в Липницкого затем, чтобы взрасти на его словах, как на дрожжах и после насмерть уже влюбиться в свою профессию.

Липницкий еще не заметил Арсения, перед ним в этот день было порядка трехсот молодых светлых русских лиц. С разным выражением глаз, с разными мыслями в гулких черепных коробках. Он даже не сразу заметил гота. Тот неподвижно сидел, прикидываясь угольком, в самом темном месте аудитории. Но желтые, назойливые солнечные лучи, сползая по высоким окнам вниз, бесцеремонно высветлили долговязую фигуру. И профессор, всматриваясь в темное пятно, стянул на кончик носа тяжелые очки, скосил глаза к переносице.