Выставка

Часть 7

Городские часы били одиннадцать, когда Гвендолен Рэс-Ареваль вернулась в гостиницу. Она не помнила, во сколько ей удалось наконец-то уехать от Риттеров, намного позже того времени, которое она назвала портье в гостинице, а потому в холле «Уютного двора» ее встретил весьма недовольный взгляд, который она, впрочем, едва ли заметила: слишком много произошло в этот день, чтоб мнение портье о ней, Гвендолен Рэс-Ареваль, ее хоть сколько-нибудь интересовало. В камине в ее комнате горел огонь. Гвендолен небрежно оставила книгу из библиотеки Якоба на тумбочке у кровати, затем торопливо сняла с себя платье и бросила его на кровать, потом она вытащила шпильки из волос и расплела косы; в комнате было прохладно, но Гвендолен почти не ощущала холод, не ощущала она и жар от камина — она была встревожена и взволнована, неясный страх и странное возбуждение владели ею — и эти два чувства были так сильны, так полно захватили и разум, и душу ее, что никакие другие ощущения или мысли не могли коснуться сейчас Гвендолен. Рассеянно, словно не замечая, что делает, она умылась, расстелила постель и забралась под одеяло, не заметив или не обратив внимания на то, что ее вечернее платье с шелестом соскользнуло на пол. Несколько минут она просто лежала, закрыв глаза, уверенная, что сон еще не скоро придет к ней — но усталости удалось обмануть возбуждение и страх — и вскоре Гвендолен погрузилась в сон — полный смутных сновидений, тревожный, но все-таки дарящий отдых.

 Огонь в камине медленно догорал и свет в комнате из золотого становился сероватым, Гвендолен спала — ее длинные волосы разметались по подушке, несколько прядей лежало на лице, но во сне она не замечала этого; ресницы не дрожали и губы не двигались — словно ее сон был крепким и спокойным, хотя это было не так. Ей снились похороны Якоба Риттера: и Луиза, вся в черном, и его дети, и гроб, усыпанный цветами — и она сама, идущая рядом с Луизой вслед за гробом; с неба летел снег, хотя (ведь во сне возможно все) небо было ярко-голубым и чистым; ей снились сами похороны — она отчетливо видела — и помнила потом — как гроб опускался в могилу, как его засыпали землей, как они шли обратно — и вдруг (и на этом Гвендолен просыпалась — всего на несколько мгновений — чтоб оборвать сон, но сон потом повторялся и повторялся много раз) — и вдруг она замечала среди тех, кто шел с кладбища Якоба Риттера, который сообщал ей, негромко, словно не желая, чтоб еще кто-то слышал: «Простите, моя дорогая Гвендолен, но вместо меня был похоронен Эдвард Аккенро. Надеюсь, вас это не очень расстроило?»

Впрочем — вопреки сну Гвендолен — Эдвард Аккенро был жив и — вопреки тяжелому дню — пребывал в превосходном настроении. Домой он вернулся через двадцать минут после того, как пошел провожать гостей и с удивлением (и легким разочарованием) обнаружил, что Фарник также уже ушел, чашки и чайный столик из гостиной убраны, а Мальвина читает. Втайне Эдвард надеялся, что Фарник, оставшись наедине с его женой, наконец предпримет какие-то решительные действия и проявит свою в Мальвине заинтересованность более открыто, чем это происходило в присутствии Эдварда, может быть даже он, то есть Фарник, предложит ей уйти от Эдварда — господин Аккенро едва ли возразил хоть словом, если бы Мальвина переселилась в соседний дом. Эдвард Аккенро не догадывался, что Мальвина несчастлива, не замечал он и ее странного отношения к детям — однако он знал, что его, Эдварда Аккенро, мало заботит, а часто — и тяготит эта женщина, к которой он, несмотря на прежнюю страстную влюбленность, совершенно охладел, в которой полностью разочаровался. Лет пять назад, когда Эдвард первый раз заметил, что Фарник выказывает Мальвине какие-то особые знаки внимания, это глубоко оскорбило его — хотя едва ли это чувство было проявлением вновь проснувшейся любви, скорей оно говорило о гордости. Но с тех пор Эдвард изменил свое отношение к ухаживаниям Фарника за Мальвиной и, за последний год мысли о том, что Фарник, пожалуй, мог бы освободить его от Мальвины, все чаще приходили ему в голову, тем более Мальвина до этого дня с удовольствием принимала ухаживания Фарника и слушала его глупые истории — и, в конце концов, вероятно, сдалась бы, но теперь что-то изменилось, нечто неведомое Эдварду произошло с Мальвиной и — он совершенно терялся в догадках: что именно? Ведь он отсутствовал всего-то двадцать минут, а за это время такая гостеприимная хозяйка как Мальвина едва ли сумела бы вежливо проводить гостя, особенно, такого как Фарник, значило это одно: проводила она его не вежливо, но что могло заставить Мальвину так поступить?..

За последние десять лет это был первый вечер, когда Эдвард Аккенро так много думал о собственной жене.

Он велел, чтоб ужин принесли ему в комнату (в спальню — в кабинете Эдвард никогда не ужинал) и поднялся к себе, по пути заметив, что в детской уже потушен свет — Герберт и Иветта рано поужинали и скрылись в детской. «Спят, наверное, — мелькнула мысль, — хотя рано еще для них… Я в таком возрасте пользовался любой возможностью не спать до полуночи».

Эдвард никогда особенно не заботился о том, чтоб вещи в его комнате лежали и стояли хоть в каком-то порядке, а, кроме того, он совершенно не выносил, когда кто-то заходит в его комнату в его отсутствие, и горничная была освобождена от уборки комнаты Эдварда Аккенро; все, что от нее требовалось — это каждый день утром мыть там полы и оставлять таз с водой и чистую тряпку, чтоб хозяин сам мог вытирать пыль, которую он также совершенно не выносил.

Эдвард зажег только одну свечу: если вдруг Мальвина зайдет, чтоб она поняла, что он в комнате, для чтения свет ему был не нужен — хватало слабого серебристого свечения снега и яркой луны, которая иногда проглядывала сквозь облака. Впрочем, он и не стал читать; он долго стоял у окна, смотрел на летящий снег, и мысли его блуждали — и без конца возвращались к предмету, а вернее человеку и без того весь день занимавшему их — к Гвендолен Рэс-Ареваль. Он вспоминал ее дневной визит, и снова раздражение завладевало им: эта женщина явилась тогда просто из любопытства, из глупейшего женского любопытства — хотела посмотреть на его дом, на его жену и детей — посмотрела, а потом ушла… отчего-то Эдвард Аккенро чувствовал себя униженным — и это меньше всего ему нравилось; он вспоминал свой утренний разговор с мэром Хорном — и теперь решение помешать Гвендолен, стать у нее на пути, пусть даже ее путь — правый, не отталкивало, не вызывало того отвращения, какое вызвало утром. Он, Эдвард Аккенро, вполне в силах уничтожить эту женщину — так почему бы не сделать это? Господин Хорн и весь город на его стороне, на ее — разве что господин Риттер, но что такое господин Риттер против мэра Хорна?