Выжившие: в побеге от смерти

Вечер первый. Ужин

Нас две осталось: жизнь и память
Мечта и знанье, в духоте
Молчишь, троясь в оконной раме;
Слова беззубы, сны — не те.

А я боюсь — и жду признаний
О том, что мы обречены
На одиночество. Не нами
Блеснет рассвет в лицо луны

Не нами рассечет каналов
Литую гладь гондолы взрез
Страшусь, что дней осталось мало,
Так мало, что запас их весь

Дождя скупого бегом взбрызнет
Шипящий камень мостовых
И испарится. Смерти тризной
Ликуют чайки. Пали львы

Молчат соборы. Ты покойна
Как прошлого седая вязь
А я дрожу бесперебойно
И жду, когда порвется связь

Считаю липкие мгновенья
Вечерней влажной маеты
И внемлю появленью тени,
Что выведет из темноты.

Она добежала до овальной арки входа в трапезную. Сестра Габриэла упорно подавала еду туда, хотя сама Санса предпочла бы есть в кухне — там было уютнее, несмотря даже на то, что от огромного очага, который вынуждена была теперь растапливать монахиня, веяло неуместным для этого душного мая жаром. В трапезной было слишком много места для них двоих, слишком сильно там ощущалось одиночество и отсутствие привычных негромких разговоров. Сестра Габриэла поставила на угол длинного стола две тарелки с жареным мясом и гарниром из зеленого баночного горошка. Все было как всегда аккуратно: даже салфетки были привычно свернуты лебедями — и в монашестве сестра Габриэла хранила верность своим привычкам.

Блестящие ножи и вилки положены возле белых фарфоровых тарелок. На столе — букет из ранних сиреневых ирисов и бамбуковых веточек, срезанных в монастырском саду. Две свечи в стеклянных подсвечниках возле каждой из тарелок и еще одна — на подоконнике. В углу, возле образа Девы Марии, трещит заправленная маслом лампадка. Сама монахиня стояла у окна, устремив неподвижный взор в густые тени старых деревьев, обрамляющих внутренний двор. На звук Сансиных шагов она обернулась, и усталая улыбка тронула ее тонкие, почти бесцветные губы.

 — Что-то ты не торопишься. Не проголодалась?

 — Жарко же, сестра. Я зачиталась. Пить только хочется.

Сестра Габриэла молча кивнула на стол, где стоял запотевший графин с водой.

 — Как у вас получается? Холодная?

 — Да. Я с утра налила ее в кувшин и держала в погребе. Я знаю, ты любишь ледяную. Без холодильника это тяжело.

Санса подошла к столу, налила себе в простой толстодонный стакан побольше воды и жадно выпила. Та, что текла из крана, уже третий день отдавала затхлостью, и Санса уже подумала, что и этой радости цивилизации осталось дожить последние дни. Скоро им обеим придется довольствоваться колодцем в саду и помывкой в тазу. Пока можно было принимать прохладный душ: тут жара играла положительную роль — вода не сразу становилась ледяной, видимо, где-то трубы нагревались солнцем, и можно было успеть помыться почти с комфортом. Да и после душного липкого дня прохладная вода казалась приятной.

 — Хватит надуваться перед ужином, садись, ешь, пока мясо не остыло окончательно.

 — Сейчас, — Санса допила свой стакан и поставила его на край стола. Сестра Габриэла подошла и раздраженно сдвинула его к середине, поближе к тарелке.

 — Так еще один разобьёшь. Ну сколько раз говорить? Сама будешь осколки собирать — на меня не рассчитывай.

 — Извините. Я забыла.

 — Знаю. Ты слишком рассеяна, девочка.

Они одновременно уселись за стол, и сестра Габриэла, сложив руки перед собой и откинув длинные крылья своего темно-синего плата назад, за спину, привычно забормотала негромкую молитву: «Благослови, Господи, своею щедрой рукой эту пищу, подкрепляющую наши бренные тела, и дай нам стойкости духа в эти смутные времена. Сделай так, чтобы мы всегда были верны тебе в службе и в отдыхе, в молитве и во вкушении пищи, да избавь нас от греха праздности и сомнения. Аминь».

Санса склонила голову на руки, сцепленные замком, бездумно повторяя слова, которые не находили отклика в ее мятущейся душе. Монахиня бросила на нее цепкий взгляд из-под черных с проседью бровей, наполовину скрытых жёстким краем синей головной повязки. Санса опустила ресницы: еще начнёт, чего доброго, спрашивать, что она делала весь день — придется лгать, а ложь — грех. Во всяком случае, врать монахине Сансе было не очень приятно. Но сестра Габриэла ничего не сказала, а лишь молча приступила к ужину, аккуратно, как в лучшем ресторане, орудуя трезубой неудобной вилкой и тупым ножом, отрезая от плоского и тонкого, как бумага, куска засыпанного крупной солью мяса маленькие кусочки и по одному кладя их в рот. Санса вздохнула и занялась горохом. Мяса ей не хотелось — особенно из-за мерещащихся везде запахов. Но спорить было бесполезно — сестра Габриэла недаром была в миру матерью трёх мальчиков — ей даже не надо было повышать голос: все пансионерки и так перед ней робели. Никто толком не знал, почему, но факт остается фактом: возражать ей было себе дороже.

За эти дни Санса уже научилась лавировать между столпами рутины — но часто въедливая монахиня подстерегала ее в неожиданных местах, коря за праздность. По мнению сестры Габриэлы, не дело было оставлять занятия — даже если учителя не показывались, а выпускные экзамены, похоже, на этот год были отменены свыше. Вся эта аргументация не производила на монахиню никакого впечатления — она твердила, что каждый должен делать свое дело — независимо от того, что происходит вокруг, а если ситуация требует, еще и по возможности брать на себя обязанности других, что выбыли из строя. Поэтому после обеда — с полудня и до двух — время сиесты было заполнено занятиями латынью и немецким — тем, что сестра Габриэла знала из школьной программы. Санса уныло подчинялась, но выполнять заданные ей упражнения для самостоятельной работы ленилась, весь вечер потратив на чтение не имеющих отношения к школьной программе книг, и частенько потом сидела по ночам со свечой, внезапно усовестившись — все же монахиня желала ей добра и старалась хоть как-то скомпенсировать ухнувшее в тартарары образование.

Вот и сегодня Санса провела весь день за книгой — как только вышла из кабинета матери-настоятельницы, который сестра Габриэла выбрала в качестве класса для их занятий. Она ухватила себе собрание пьес Эврипида — под бдительным оком монахини, что зачем-то взяла в привычку сопровождать ее в библиотеку — и потом до половины седьмого, закрывшись у себя в комнате, грустила над судьбой Медеи и негодовала по поводу вероломного и бесхребетного Ясона. Когда она наконец захлопнула пыльный том, то в голове уже созрело решение — больше никаких трагедий. Только хорошие концы. Строчки, дающие надежду. Мрака и так хватало — вокруг.

Она подняла голову и взглянула на методично разделывающуюся с ужином сестру Габриэлу. Кусочек мяса и вилка гороха. И так — пока тарелка не опустеет. Сестра Габриэла была последовательна во всем. Санса вздохнула и, сама не зная зачем, спросила:

 — Что вы посоветуете почитать еще, сестра? Я закончила пьесы Эврипида и…

Та метнула на нее очередной быстрый взгляд из-под четко очерченных, почти сросшихся на переносице, похожих по форме на летящую вдалеке птицу, бровей, и Санса подумала в который раз, что с такой внешностью ей бы не в монахини податься, а в ведьмы. Темные глаза, длинный, тонкий, с двойной горбинкой нос, красивой формы губы, видимо, раньше привыкшие улыбаться, а теперь по любому поводу складывающиеся в жесткую узкую полоску. Санса не знала, какого цвета были у сестры Габриэлы волосы — та никогда не позволяла себе снять плат, даже сдвинуть его назад, но по цвету ресниц — а те у пожилой уже женщины были чернющие и густые, завитые, как у куклы (так часто бывало у тех, в ком текла кровь выходцев с африканского континента) — можно было предположить, что и волосы были когда-то цвета воронова крыла. Черная женщина в черном — вернее, в темно-синем — склонилась над тарелкой и медлила с ответом.

 — Я всегда считала, что в сложные моменты Библия хороший советчик… если ты посмотришь Откровения Иоанна Богослова…

 — Сестра! Вам не кажется, что с нас довольно Апокалипсиса? — Санса в упор уставилась на отводящую глаза монахиню. — Я пытаюсь найти хоть что-нибудь, на что надеяться…

 — Что ты хочешь от меня услышать? — устало вздохнула сестра Габриэла. — Я сама ничего на знаю. И мне так же тяжело, как тебе. С тех пор, как я узнала о том мальчике с соседней улицы… О Вито… Ты пойми, я похоронила мужа, до этого — родителей. Мне казалось, смерть меня не пугает. Что она приносит облегчение и покой… Но когда вот так, без разбора — как косят траву на лугу… Я знаю, я только человек — грешный и слабый. Но порой мне кажется, я перестаю понимать Божий промысел. Если мы все умрем, если все ляжем в землю — то кто же на ней останется? Или пора пришла — и мы просто должны смириться и ждать, когда труба Архангела позовет нас? Я стараюсь верить, но…

Санса молчала, огорошенная этой отповедью. Даже монахини сомневаются — что уж говорить о ней? Потом она все же решилась на последнее уточнение…

 — А что вы сейчас читаете, сестра? Книгу Апокалипсиса?

Сестра Габриэла взглянула на нее — растерянно и как-то безнадежно — и снова опустила взгляд. Потом слегка улыбнулась — и редкое для нее выражение лукавства скользнуло на обычно бесстрастное, узкое, смуглое под темно-синей кромкой головного убора, полагающегося всем сестрам Конгрегации Святейшего Сердца Иисуса, лицо.

 — Я читаю Декамерон.

 — Что, простите?

Санса от изумления даже жевать перестала. Услышанное было так неожиданно, что она не нашлась, что сказать. Поэтому она только таращилась на монахиню, как на чудо из чудес, забыв о хороших манерах. А та спокойно встретила ее взгляд и пожала плечами.

 — Я тоже дочь этой страны, девочка, хоть и прячу свою женскую сущность под платом. Я готова к концу — мне только жалко тех, кто останется. Это будет непросто — идти дальше. Но перед уходом мне захотелось коснуться хоть ненадолго той части, что соединяет нас с полотном истории этой страны. Настоящее, будущее, прошлое: мы все — одно. Если это поймешь — не будет так страшно. Им тогда, во времена чумы тоже было страшно. Но они пережили это, страна возродилась и засияла еще ярче. Значит, и у нас есть надежда.

 — Надежда есть всегда…

Монахиня улыбнулась.

 — Благослови тебя Бог, дитя, пока ты в это веришь — ты спасена.

 — А вы?

 — А я верю в то, что тебе надо поесть. Смутные времена нам предстоят — и для этого нужны силы. Если ты живешь — значит, ты еще нужна.

 — Богу?

 — Нет, людям. Тем, что остались. Так что доедай и сыщи себе что-нибудь для чтения в библиотеке. А я пойду помолюсь за тех, кто уже в лучшем мире. Пойдешь со мной?

 — Не сегодня, сестра. Я уберусь тут пока.

 — Хорошо.

Сестра Габриэла аккуратно сложила приборы на тарелке, скрестив нож и вилку под прямым углом и, прикрыв глаза, забормотала благодарственную молитву:

«Подкрепленные дарами щедрости твоей, мы просим тебя, Отец наш Небесный, чтобы жизнь наша, обновленная и обновляющаяся, служила бы постоянным источником благодарности тебе за сына твоего Иисуса и его Пришествие. Аминь».

Монахиня торопливо допила воду, взяла со стола свою свечу и, кивнув Сансе, встала и прошла к выходу, не оглядываясь. Тени от ее плата и спинок стульев заплясали, словно в безумном танце, на стенах трапезной и коридора. За окном уже стало совсем темно. Санса не спеша доела мясо — хоть есть ей хотелось еще меньше, чем прежде — и налила себе еще воды, что уже успела согреться. Спешно допив свой стакан и удерживая посуду горкой в одной руке, а другой повыше подняв свечу, Санса отправилась на кухню — убираться после ужина. Ее собственная тень гигантским призраком скользнула по стене и убежала к потолку, где сгустилась мгла. На кухне слабо мерцал гаснущий очаг, на котором — на большой чугунной сковороде, водруженной на камень для пиццы — сестра Габриэла жарила им мясо на ужин и подогревала горошек из банки. Санса вздохнула и глянула на часы — была четверть девятого. Она быстро разделалась с посудой, потратила чуть больше времени на жирную сковороду и обмахнула камень от прилипших горошин, что выпали во время готовки. Отправив все это на большую металлическую, тускло поблескивающую в свете огня сушилку, под которой аккуратно было расстелено чистое полотенце, она вытерла покрасневшие от холодной воды руки и густо намазала их кремом, что оставила на столе сестра Габриэла. Подождала, пока крем впитается, стоя у очага и глядя на огонь. В другой вечер Санса бы села читать у камина — но не сегодня. Ей еще нужно было успеть заскочить в кабинет настоятельницы за книгой — и к воротам. Он всегда приходил к половине девятого. Не раньше и не позже. Точность была единственной вещью, на которую они оба рассчитывали — если опоздать, то можно было и не узнать, что он вообще приходил. И возможно, он не появится в следующий раз. Тогда нечего будет ждать. Не на что будет надеяться.

В кабинете настоятельницы было совсем темно и жутковато. Санса прикрыла дверь — хотя их монастырская церковь была в другом крыле, но отсвет от пламени в нынешней кромешной мгле был, казалось, виден отовсюду. Поэтому сестра Габриэла велела закрывать ставни, выходящие на улицу, прежде чем зажигать огонь. Мало ли кто придет на свет. Санса поежилась и поставила канделябр на стол, шагнув к полке с книгами. В полутьме названий не было видно, и она уже было потянулась за свечой, когда ее взгляд упал на толстый фолиант с потрепанной обложкой, небрежно впихнутый горизонтально поверх остальных печатных изданий и религиозных брошюр, что было странно — обычно книги в монастыре ставились очень аккуратно. Санса, досадливо морщась, открыла скрипучую стеклянную дверцу шкафа и с трудом вытащила упирающийся таинственный том. У него отсутствовала верхняя обложка, вместе с оглавлением вырванная с мясом из переплета. Как называлась книга, было неясно — понятно было одно, что издание старое — прошлого века или даже раньше. Санса пролистала желтоватые залипающие страницы, пока не наткнулась на иллюстрацию. То была гравюра, изображающая двух всадников: даму и рыцаря, за которыми, крадучись, шла смерть в черном облачении чумного доктора, задравшая маску с хищным носом наверх, на бледный лоб, и ехидно щерящаяся из-под причудливой шляпы прямо в лицо читателю. В ее руках было орудие — но не коса, как обычно, а факел в одной костистой лапе и меч в другой. Санса с минуту посмотрела на страшную картинку — при свете пламени казалось, что смерть в шляпе подмигивает ей — потом захлопнула книгу, закашлявшись от пыли, сунула ее под мышку и, взяв потрескивающую от ползущего из неплотно прикрытой двери сквозняка свечу, вышла в коридор и поспешила к лестнице. Достигнув перил, она затушила огонек, поставила канделябр в уголок верхней ступени, туда же сбросила туфли, вздрагивая от прикосновения вечно ледяного мрамора к горящим ступням, и босиком на цыпочках сбежала вниз.