Выжившие: в побеге от смерти

Вечер первый. Книга

Санса тщательно вымылась под прохладным душем — как всегда в последние дни, это было истинным удовольствием. Свеча, поставленная на край раковины, чадила и трещала от попадающих не нее брызг, щедро намыленные шампунем с лавандой волосы не желали промываться под холодной водой, а когда пена наконец ушла, скрипели так, словно Санса выполоскала их средством для мытья стекол.

Пора было заканчивать, но она медлила — кто знает, сколько дней осталось пользоваться этим благом. Санса оттягивала момент, предвкушая новое увлекательное занятие — чувство, в последнее время появляющееся у нее редко. Она была почти счастлива. Раньше она скачивала понравившиеся ей книжки из интернета — любовные романы, в основном, которые читала по вечерам, в свободное от учебы и подруг время.

Санса не мыслила себя книжным червем: она любила развлекаться и даже учиться, была в хороших отношениях с большинством своих подруг и педагогов, но по-настоящему чувствовала себя живой, сопереживающей, когда тонула в каком-нибудь трогательном чтиве. Тогда ее сердце начинало биться быстрее, а в голову лезли самые смелые мысли и неожиданные мечты и грезы. В книгах все было так… чисто и честно. Не как в реальной жизни, которая была скучной, монотонной, лишенной идеи, какого-то костяка, словно лукавый создатель, сотворив все это совершенство: людей и природу, забыл — или нарочно не вложил самую малость — цель. Жизнь была как неоконченный текст, как набросок, ждущий оттачивания и завершения, финального аккорда.

Санса иногда ловила себя на том, что все эти мысли начали появляться в ее голове после того, как ее разлучили с семьей, и особенно после чудовищного, так и оставшегося нераскрытым убийства отца, которое произошло спустя полгода после ее отъезда в школу в Венецию. Она не могла осознать до конца драматизм произошедшего и искала ответа в книгах, так и не находя его там. В романах все было объяснено, понятно и логично — тайны раскрывались, враги получали по заслугам, добро чаще всего торжествовало, а в реальности отца просто застрелили на улице делового северного мегаполиса, причем в спину, как какого-то мерзавца или труса, убегающего с поля боя. Ходили слухи, что это было политическое заказное убийство. Кому это было нужно, Санса так и не смогла понять, как и принять сам факт свершившегося.

На похоронах лежащий в гробу отец показался ей меньше и как-то старше. Она почти не могла осознать, что это он, сопоставить его устоявшийся образ с этим куском плоти, что напугал и озадачил ее. После скорбной церемонии ее вновь отправили в Венецию, а отца кремировали и похоронили на милом севере, в семейной ячейке высоченной стены колумбария, где прах самых уважаемых членов их общества был спрятан за мутными витражными, кое-где уже треснутыми стеклышками, прикрывающими углубления в камне над полустертыми — и из-за этого напоминающими иероглифы или готические письмена — именами. Кладбище лежало в низине, на одной из луговин, окружённой холмами, на границе Италии и Австрии, в том далеком краю, куда ей теперь вовек не добраться.

На тумбочке в ее комнате стояла фотография отца в окружении семьи — таким она его и помнила: обстоятельным, слегка отстраненным и вечно чем-то озабоченным, а не отсутствующим и горестно-удивленным, с ввалившимся ртом, каким она увидела его в зале прощаний. Таким она не хотела его знать. Это был не ее папа, а что-то чужеродное и незнакомое. Примерно в тот период, после семейной трагедии и по возвращении в школу, Санса начала прятаться от реальности в книгах, чем дальше, тем больше увязая в этой привычке. Романы и выдуманные истории заменили ей ту часть, что была отведена в ее жизни семье. Родные были далеко: по сути, они отказались от нее. Санса не воспринимала это так — но думать обо всем этом было слишком болезненно и сложно. Как и сейчас — о том, что творилось вокруг. Она привычно шла по кругу, жест за жестом, связывая воедино нити, что образовывали ткань бытия — ее реальности. Вечерняя помывка закончилась — она надела ночную рубашку, которую сшила и вышила сама под руководством монахинь. Теперь ее ждала узкая девичья постель — и новая история, с которой только предстояло познакомиться.

Санса взяла свечу и вышла из сырой душевой. В комнате было прохладно — открытое окно послужило поставленной цели: дневная духота выветрилась, воздух в спальне пах глициниями и чуть-чуть — влажной затхлостью воды каналов. Санса водрузила свечу повыше, на стопку учебников на тумбочке, заползла под тонкое жесткое одеяло, заправленное под матрас и таким образом создающее тесный «карман», в котором она проводила ночь за ночью. Санса вспомнила, что младшая сестра каждый раз вытаскивала одеяло и простыню из-под матраса, ругаясь на невозможность спать запелёнатой, как младенец в колыбели. Самой же Сансе нравилась эта система застилания кровати — так она чувствовала себя в безопасности, отгороженная от ночи своим собственным мини-мирком.

Она устроилась поудобнее и взяла наконец свой вожделенный приз: толстый пыльный том без обложки и с отсутствующим названием. Запихнула в рот конфетку из подаренной Сандором коробочки и приготовилась погрузиться в другой, неизвестный ей пока мир. Есть конфеты после чистки зубов было неправильно, но Санса пошла на эту сделку с совестью вполне спокойно, как и на многие другие до этого. Потакать плотским желаниям было нехорошо, и сестра Габриэла наверняка поругала бы ее за это, но ведь она ничего не узнает, как не узнает и об украденной из личной коллекции настоятельницы книге.

Санса слегка дрожащими пальцами перелистнула желтоватую страницу, идущую после отсутствующего титульного листа. На обратной ее стороне обнаружилась запись чернилами в уголке: «Это все, что остается нам. Помнить и не совершать чужих ошибок…» Она вздохнула — кто знает, кто это написал, когда и зачем. В книге не было ни оглавления, ни вступительной статьи. Санса любила эти небрежные обзоры: читая их, можно было заранее обрисовать себе картину по поводу незнакомого содержания и потом сравнить свои прогнозы с впечатлениями, создавшимися от текста. Это была своеобразная игра — как делать ставки. Теперь же ознакомиться заранее с тем, что ее ждало в тексте, не было возможности, так что Санса начала свое путешествие вслепую.

 

Песнь первая. Начало пути. Покинутый город.

Тоскана, 1348 год от Рождества Христова.

Впереди, среди зеленых холмов, вилась приятная, утоптанная дорога, убегая вперед, заворачивая за возвышенности и теряясь ближе к горизонту, увенчанному, словно короной, цепью синих туманных гор, смешивающихся с низкими облаками. Сияющие веселые небеса того насыщенного оттенка, что можно встретить на лишь свежих фресках, изображающих чистоту Райских обителей Эдема на заре Создания Мира, еще не затуманенных человеческим пороком, оттеняли выгоревшие уже поля, отягощенные тяжестью клонящихся к земле колосьев — торжество плодородия щедрой земли, которое нынче было некому оценить и воспеть — благодарным дневным трудом и вечерней мирной молитвой. Дома молчали — не хлопотали возле них трудолюбивые хозяйки в светлых чепцах, не мелькали в зарослях жасмина и глициний черноволосые взлохмаченные головки детей, уворачивающихся от материнских подзатыльников и шалящих напропалую, как и полагается на шестой день седмицы, когда приходские школы заперты, добрый священник совершает обходы паствы или занят благочестивыми своими трудами, и есть время на то, чтобы смастерить из палочек и пучков сена верного коня.

Казалось, поселения вымерли. Лишь в одном из дворов протяжно, словно страдая от недуга, мычала корова, и где-то неподалеку слышался клекот и возмущенные крики воронья.

Вокруг не было ни души — словно весь люд покинул этот прекрасный край, неожиданно двинувшись на поиски новой Земли Обетованной. Вдруг над дорогой взметнулась пыль и тут же, словно спугнутое чем-то, вспорхнуло ввысь воронье, с резким и недовольным карканьем устроившись на ближайших оливах, уже покрытых бледно-зелеными плодами. Из-за поворота показались два всадника, едущие бок о бок. Мощный вороной жеребец с длинною гривой, легко развевающейся на едва заметном ветерке, шел впереди — его хозяин соответствовал коню по массивности и некоторой мрачности: высокий мужчина средних лет, одетый в черное, на военный манер, единственной выделяющейся деталью был белый плащ, изрядно запачканный по кромке, небрежной волной спадающий на круп коня. Лицо всадника было прикрыто темной копной волос, из-под которой суровой решимостью сверкал недобрый взгляд. Мужчина мрачно озирался по сторонам, словно искал чего-то и не находил.

Позади него, чуть поодаль, лёгкой поступью гарцевала светлая кобылка с темной гривой, на которой изящно сидела молодая по виду дама явно благородного рода, облаченная в неподходящее для дороги тяжелое платье темного бархата, уже запылившееся от пройденного пути и мешающее его хозяйке удобно сесть в дамском седле — еще одна деталь, подчёркивающая принадлежность наездницы к высшему сословию: горожанки и крестьянки редко могли себе позволить роскошь отдельной упряжи, вынужденные претерпевать неудобства мужского седла или ездить в повозках, что больше соответствовало хрупкости сложения, свойственной слабому полу. Всадница выглядела утомленной и поминутно теребила тонкой, унизанной перстнями рукой полупрозрачную вуаль, прикрывающую не тронутое загаром бледное лицо. Волосы были убраны под белоснежный головной убор, охватывающий и подчёркивающий маленький подбородок широкой лентой, и только по выбившейся из-под тонкой ткани золотистой пряди можно было понять, что дама являлась счастливой обладательницей светлых кудрей, столь желанных как среди знати, прибегающей порой к весьма неблаговидным уловкам для приближения к идеалу, так и среди простого люда, уповающего в таких делах лишь на природу и Творца. Чем больше шаловливый ветерок старался заглянуть таинственной всаднице под вуаль, тем ниже клонила она горделивую головку, то ли не желая быть узнанной, то ли в страхе за свою непорочность перед жестоким солнцем Тосканы.

Ее спутник осадил коня, останавливаясь на очередном повороте, мельком оглянувшись на молодую женщину (что она была юна, понять можно было по стройному, не отягощенному еще следами материнства стану и по кокетливой косе, перевитой жемчужной нитью, выглянувшей из-под головного покрывала). Дама вздрогнула и дернула поводья неумелым жестом. Послушная кобылка замерла в двух шагах от вороного зверя.

 — Почему мы остановились? Я ничуть не утомилась, мы можем продолжать… Солнце еще высоко… — звенящим от напряжения голосом произнесла всадница, еще старательнее, чем раньше, натягивая вуаль на бледное лицо и безуспешно пытаясь поправить сбившийся в дороге мудреный головной убор. Потом, словно спохватившись, уронила узкую ладонь на седло, дав солнцу поцеловать себя в высокий по моде лоб и торопливо добавила, — впрочем, если вы желаете отдохнуть, мессер, я не стану возражать. Мы едем с самого рассвета, и я…

 — Дело не во мне и не в вас. Коней нужно напоить, если мы не хотим, чтобы они пали к вечеру. Да и накормить не помешало бы. И самим тоже… Вы, вероятно, ели все же в этих ваших надушенных золоченых покоях?

 — Да, мессер, мы принимали пищу, как полагается, после дневной и вечерней молитвы и…

 — Оставьте свои попытки меня приручить, мадонна, я безбожник, безбожником и помру. Вскорости, по-видимому. Что-то ваши молитвы не очень помогли тем, что уже предстали перед Небесным Судьей. Впрочем, может, они ему нужнее там — авось, воздух в городах станет почище…

 — Не богохульствуйте, мессер — это не принесет нам добра на пути!

 — Я не мессер. И вообще никто. И добра на этом пути я не жду, — угрюмо проронил мужчина в черном и спешился. — Надо посмотреть, что случилось в этом ближайшем селении. Может статься, тут есть таверна или трактир…

 — Но мессер, я не могу зайти в трактир! — ужаснулась дама, всплеснув рукам и совершенно забыв о вуали. Ветерок меж тем о ней не забыл, и пред зрителем — если бы он имелся на этой пустынной дороге — предстало нежное личико, с которого впору было бы писать образ чистого ангела или даже Богородицы: белая кожа, в очередной раз выдающая принадлежность юной девы к благородному сословию, удивительной синевы глаза, опушенные густыми ресницами цвета спелой ржи, тонкий, изящный, как раковина, найденная на берегу ласкового моря, носик и маленький пухлый капризный, явно привыкший отдавать приказы, а не оправдываться, рот.

 — Не можете — значит, вам придется обождать снаружи, мадонна. Мне надо есть. Да и выпить тоже не помешало бы… Особенно… Впрочем, это не имеет значения. Вы, верно, устали от вашей нелепой подушки. Привыкли, поди, чтобы лошадь водили под уздцы. Как вы продержались так долго, ума не приложу. И стоило все же вам приладить мужское седло. Да и наряд ваш…

 — Не хотите ли вы сказать, мессер, что мне надо было облачиться в мужское платье? — возмутилась благородная особа, снова вспомнив об оставленной на время вуали и с поспешностью задернув лицо от палящих лучей полуденного солнца и не менее смущающих взглядов ее неучтивого спутника. — Это грех, да и не пристало даме порочить себя ношением панталон.

 — Вы скорее себя опорочите, слетев в грязь с этого вашего седалища и искалечив себя. А лекарей мы на пути встретим едва ли — разве что этих, с клювами… — мужчину заметно передёрнуло, даже его конь, до этого мирно стоящий поодаль, ощутив это, нетерпеливо переступил с ноги на ногу и фыркнул, словно соглашаясь с хозяином. — Впрочем, воля ваша. Если вам угодно ехать боком — извольте, мадонна, но учтите — за нами еще возможна погоня, так что я и рад бы заверить вас, что мы всегда будем тащиться шагом, но лгать вам не хочу. Если таковому суждено сбыться — вам придется выбросить эту вашу сбрую и сесть по-людски.

 — Да вы что, мессер! Вы представляете, во что обошлась моим родичам эта «сбруя», как вы ее изволите называть?

 — А во сколько вы цените свою драгоценную жизнь, мадонна? Тут не до роскоши, если вы еще не уразумели, — буркнул невежа, потянув за свесившуюся узду темногривую лошадь. Кобылка дернулась и пошла тихой рысью, словно устав от шага. Мужчина двигался быстро, одной рукою ведя собственного коня, другой же направляя послушное животное к широкой утоптанной, заросшей по краям дикими маками и теми мелкими цветочками, что в народе называют маргаритками, тропе, сбегающей в луговину прочь от основной дороги. Его робкая спутница оправила складки своего вишневого оттенка верхнего платья и толстый золотой шнур, служивший ей поясом, свернувшийся змеей на расшитой причудливыми узорами подушке седла, поудобнее расположив на подножной скамеечке едва видневшиеся из-под краев прикрывающего узкие плечи и нежную шею длинного красного плаща маленькие ступни в желтых кожаных башмачках.

Спустя некоторое время, показавшееся обоим путникам слишком долгим испытанием, они достигли первого дома поселения — на первый взгляд, казавшегося пустым. Мужчина отпустил обоих коней и, не оглядываясь на даму, без стука зашел в небольшое каменное строение с плоской, крытой соломой крышей. Пробыл он там не более минуты, стремительно вылетев наружу, ногою распахнув себе дверь. Лицо он прикрыл плащом — но, судя по всему, причиною было не желание скрыть личину, а скорее что-то, некстати обнаруженное им в доме. Он торопливо прихватил поводья уже занявшихся сочною травою лошадей и через силу повел их далее. Дама вполголоса осведомилась о причине, по которой они так скоро покинули это жилище.

— Чума, — коротко бросил ее суровый кавалер. — Тут нам нечего искать. Черная смерть добралась и в эти пределы. В доме шныряют крысы, пожирая то, что осталось от хозяев. Скоро по пятам старухи с косой добредут и врачеватели со своей свитой — сунут свои клювы, набитые вялым сеном и спесью, в это пристанище трупов и начнут свои мерзкие исследования, а потом пожгут останки, вознося к небу смрад и свои нечестивые молитвы.

 — За что вы их так ненавидите, мессир? Они служат людям и все же пытаются хоть кому-то облегчить участь.

 — Как? Пуская кровь и ставя пиявки? Сдается мне, что целью этих порождений тьмы является не врачевание, а звонкие флорины. Знавал я одного лекаря во Флоренции, что подвизался с местными недорослями на предмет лечебных свойств лягушек, посаженных на бубоны. Все это вздор. Не помогут ни лягушки, ни окуривания домов, что столь настоятельно советуют эти шарлатаны. Не спасут даже эти ваши молитвы. Покинутый нами город опустошен чумой, а эти пугала так и ходят по улицам, не стесняясь заходить в жилища и изучать природу зловредной болезни, вскрывая трупы. Нам надо ехать дальше. Эти лекари и на нас наведут если не чуму, так какого-нибудь охотника за легкой добычей. Не для того я увез вас оттуда, мадонна, чтобы сесть тут подле вымершей общины вилланов и покорно ждать своей участи. Стоило бы напоить коней, но я поостерегусь брать воду из их колодца.

 — Как скажете, мессер. Я полностью полагаюсь на ваше благоразумие.

 — Это не благоразумие, моя госпожа, это желание выжить, ничего более. Доберемся до ближайшего ручья и там сделаем привал. Жаль, что сейчас не пора еще снимать урожай — так мы могли бы надеяться на вызревшие в рощах плоды. А тут придется обходиться тем, что есть. Пищи нам хватит на ближайшие сутки — а там как дьяволу будет угодно. Ибо бог — если он есть — покинул эти места.

Закончив свою горестную мрачную речь, мужчина в черном откинул плащ и оседлал своего верного жеребца, направляя его в обратный путь к дороге. Воронье, расположившееся на оливах и ветвях дуба, покрытых свежими, еще не успевшими запылиться листочками, с недовольным шумом взлетело темной тучею во все ярче наливающееся синевой небо и, покружив над двором и полем, опустилось обратно, провожая злым сверканием черных, как обсидиан, глаз двух всадников, спешащих к дороге. А те, добравшись до тракта, вновь пустились в невеселое свое путешествие: наездник на вороном, как и прежде, в авангарде, его дама на небольшом расстоянии позади, пугливо озираясь на зловредных птиц и оставленное позади селение. Вскоре две одинокие фигуры исчезли за очередным поворотом, и безжалостное летнее солнце освещало теперь только волнующееся на ветру желтое море несжатых колосьев и пустынную дорогу, которая хранила память о недавнем присутствии людей, лишь пока поднявшиеся клубы пыли не осели обратно на покрытую змеящимися трещинами следов затянувшейся засухи и выбоинами от проезжавших здесь когда-то повозок, томящуюся одиночеством землю.

Санса захлопнула книгу, от чего свеча, уже почти догоревшая, затрещала, а сонные глаза, уже почти начавшие закрываться, зачесались от попавшей в них мельчайшей пыли. Ей хотелось читать дальше, узнать, что же сталось с этими случайными, все еще неразгаданными всадниками, выяснить, куда приведет их дорога и смогут ли они в итоге отдохнуть. Она могла бы, казалось, тонуть в новом чтиве всю ночь, если бы только свеча горела вечно. Но от той уже остался маленький куцый огарок, грозящийся вот-вот потухнуть, а идти на кухню за новой ей не хотелось, да и вообще, они должны экономить ресурсы. Продолжать дальше не давала и еще одна мысль, поселившаяся в голове с того момента, как она начала читать, и сейчас тоже не дающая покоя. Если она будет торопиться — книга скоро закончится, а этого Сансе хотелось меньше всего. Она потерпит.

Пламя вспыхнуло ярче, чем раньше, в последний уже раз и медленно потухло, — фитиль тлел в подступившей к изголовью тьме, как забытый уголек в печке. Санса вздохнула и, выскользнув из кровати, подошла к окну, раскрывая ставни и приотворяя стекло. Прохладный пряный воздух рванул в душную спальню, остужая ей щеки и пробуждая в душе неясные томления. Она знала, что Сандор уже давно ушел, что он, наверное, добрался до своего убежища в монастыре и готовится ко сну — раздевается — подсказал ей услужливый мозг, и она вспыхнула, отгоняя непрошеные мысли. И все же ей отчаянно захотелось, чтобы он стоял там, в темноте — ждал ее — вечно.
«Ничего там нет, во мгле — сердито сказала себе Санса и отошла от окна. — Ничего и никого. И тебе пора в кровать, а то завтра утром сестра Габриэла непременно разбудит с рассветом, будто в монастыре было так много дел, что ее присутствие требовалось с первых лучей солнца. Старухе одиноко — как и всем им — вот она и ищет, куда бы себя применить и кого бы помучить». Санса легла обратно в постель, в свой еще не успевший остынуть «кармашек», и сомкнула не желающие спать глаза. Утомленный организм пару минут посопротивлялся, а затем перед ее мысленным взором замелькали выдуманные, переплетающиеся с реальностью картинки: дама на светло-сером коне, и она и есть та дама — это ее, Сансино, лицо выглядывает из-под прозрачной вуали. Одновременно она видит себя глазами сидящего на ветвях дуба ворона и еще кого-то, спрятавшегося в оливковой роще, припавшего к пыльной земле: одинокая фигура в темно-красном, нелепом по жаре платье, неловко сидящая в странном седле. Ее спутник — Сандор, и тут отмеченный печатью огня — оглядывается, и Санса замечает на его лице привычное недоумение и раздражение, и еще что-то, чего в реальности не бывало. Сожаление? Вожделение? Ожидание? Тут он будет ждать ее всегда. Санса перевернулась во сне, подкладывая ладонь под горящую щеку, а забытая книга упала на пол с глухим стуком и раскрылась, по иронии судьбы, на той самой станице, откуда чумным доктором щерилась смерть, глядя всезнающим взглядом в окружившую ее темноту — на минуту словно забыв о своих будущих жертвах и все же помня о них — вечно.