Взгляд на две тысячи ярдов

Взгляд на две тысячи ярдов

В семнадцать лет я думал, что мой старик ничего не понимает в этой жизни. Вечный солдат, военная косточка – он так и не прижился в безбожных шестидесятых. Помнится, однажды он спустился в подвал как раз в тот момент, когда я с дружками – разбитными чернокожими недорослями из Восточного Гарлема – раскуривал косячок. Я как его увидел, так и замер с поднесенной к губам самокруткой. Газетная бумага, из которой она была скручена, медленно прогорала, и мне на грудь сыпалось мелкое источающее сладковатую вонь крошево.

Я думал, отец убьет меня. А он просто постоял на пороге – прямые, как у циркуля, ноги расставлены, широкие ладони заложены в карманы большими пальцами наружу – покачался с пятки на носок и ушел к себе. Вечером, когда я, набравшись смелости, спросил, какое мне светит наказание, он ответил, будто бы с досадой дернув уголком жестко очерченных губ: «Никакого. Я ничего не могу поделать, раз наступило такое время».

По правде говоря, он был никудышным мыслителем, мой старик. Вечный пленник чопорных сороковых, когда мир был таким же простым для осознания, как фетровая шляпа или трубочный табак.

А теперь я смотрю на лучшего друга, вокруг седой головы которого растекается багровая маслянистая лужа, и думаю, что, наверное, ничем не лучше отца.

Какими бы славными ни были шестидесятые, они тоже закончились.

И я ничего не понимаю в этом новом мире.

- Мистер Браун? Мистер Браун? – зовет меня молодой парнишка в сером полицейском мундире. Добавляет вполголоса, думая, что я не слышу:

- Вот же старый хрен… мистер Браун?

- Да? – я с трудом заставляю себя переступить с ноги на ногу, поворачиваясь к нему лицом. Пропитавшийся кровью ковер хлюпает под ботинками, как болотная почва.

- Это вы нашли тело?

- Да.

- Расскажите, как это случилось.

Он достает из плоской кожаной сумки блокнот и автоматическую ручку. Я прикрываю устало подрагивающие веки и начинаю вспоминать.

Я рассказываю ему, что с вечера мы с покойным Уэсли договорились пойти вместе на озеро, посидеть на берегу и поудить макрель. Честно говоря, я не очень люблю это занятие, но здесь, в маленьком захолустном поселке больше особо нечем развлечься. Я прождал Уэсли на берегу битых полтора часа, а потом плюнул на все и пошел прямиком к нему домой. Наверняка он просто перебрал наедине с собой шерри и задрых в гамаке на веранде – так думал я, шагая по пыльной грунтовой дороге, и злился, злился на себя, злился на Уэсли и на всю эту тошнотворную, как с картинки, пастораль вокруг.

А потом я поднялся, дробно стуча каблуками по ступенькам, на ту самую веранду, дернул ручку входной двери и почувствовал запах.

Пахло свежатиной. Как в мясной лавке воскресным утром, когда кособокий грузовичок со скотобойни только-только отъезжает от двери черного хода.

Пахло кровью.

Уэсли сидел за столом, уронив голову на скрещенные руки. Первая пуля разорвала на его тощей морщинистой шее артерию. Вторая, посланная вдогонку, пробила лысый бугристый череп насквозь – у ножки стола, глубоко утопленной в склеившийся от крови ворс, валялся осколок теменной кости.

Меня затошнило. К горлу подступила теплая соленая волна.

Я думал, что больше такого не увижу.

- Это все? – парнишка испытующе смотрит мне в глаза. Тонкое жало автоматической ручки подрагивает над исписанной до половины страницей.

- Это все.

- У мистера Симмонса были враги? Кто-то мог желать его смерти?

- Я не очень хорошо себя чувствую, простите, - я почти не вру. В голове на самом деле неприятно шумит. -  Мы может продолжить чуть позже? У меня пошаливает сердце, офицер – возраст, дело такое. Мне нельзя волноваться.

Парнишка в мундире окидывает меня взглядом – внимательным, словно ощупывает – и разрешает выйти на воздух. Покидая дом, я переступаю через кошку Симмонса. Она сбегает вслед за мной по крыльцу, и выпачканные в крови хозяина маленькие лапки оставляют на старых досках багровые следы.

Душно. Как же мне душно.

Какое-то время я стою у забора, обмахиваясь шляпой. А потом решительно открываю калитку и отправляюсь к холму, на который выходят окна дома Симмонса. Стреляли явно оттуда – с проплешины в густом, пропитанном смоляным духом сосняке. Не знаю, что меня ведет. Может, безотчетный страх, угнездившийся искоркой холода где-то в затылочной части черепа.

А может, странная уверенность в том, что копы спустят дело на тормозах. Кому нужны старики?

Вот в том-то и дело.

На полпути к проплешине я вдруг вспоминаю слова, которые Симмонс сказал мне вчера вечером – в последний раз, когда я видел его живым.

Останавливаюсь.

Сердце колет.

«Огоньки, - так он говорил, оглядываясь на окно, из которого в комнату медленно наползали сумерки. – Я которую ночь вижу в лесу огоньки, Мэтт. Такие, знаешь… белые искорки. Вспышечки. Они возникают и гаснут. Словно кто-то подает мне сигналы».

Стою по колено в море лилового вереска. Тихо кругом. Ни  души.

Вон там он их видел. Эти пляшущие огоньки. Вон там, под соснами, где начинается тропка, убегающая вглубь леса.

Наклоняюсь и подбираю с земли гильзу – маленький, в мизинец длиной, латунный стаканчик. Триста восьмой калибр. Даже странно, что ее не заметили – земля вокруг буквально истоптана ботинками копов.

Сжимаю гильзу в кулаке и оглядываюсь  на осиротевший домик Симмонса. От крыльца отъезжает, тяжело переваливаясь на кочках, черный фургон с золотой эмблемой на боку.

Почему-то кусочек металла в руке придает мне сил.

Не знаю, кто манил Симмонса из ночной чащи, но убил его человек.

***

 Спускаясь, обхожу холм с другой стороны. Здесь у подножия стоит лачуга Комптонов – «последних хиппи», как называл их Симмонс. Комптоны заняли брошенный домик с полтора года назад. Ни с кем с тех пор особо не сошлись – они не любят военных, даже бывших, а здесь, в поселке, таких добрая половина.