Waitere-Loide

XVIII. Последнее касание

С того дня, как он впервые надел темно-зеленую полицейскую форму, как он впервые погладил заостренные полумесяцы на воротнике — они всегда его успокаивали. Хуже, чем сигареты, но все-таки — стоит провести пальцем по зазубренному лезвию, как становится понятно: он... жив. Он все еще может с кем-то сражаться. Все еще может кого-то спасти. Он все еще — полицейский, и он вовсе не собирается опускать руки.

Эта комната странно походила на рубку. Будто стоишь у панели, и вот-вот она частично отъедет, выпуская штурвал. И ты вцепишься в него, ты вцепишься — и ни за что, ни за что не выпустишь.

Панель не двигалась. И экран — тяжелый экран в черной пластиковой раме, — испуганно полыхал, отражал тысячи и тысячи фраз, умолял о помощи. По дорогому стеклу — одна за другой, — расползались то глубокие трещины, то вообще выбоины — словно кто-то ударил по нему до предела сжатыми кулаками, словно кто-то не выдержал, кто-то разозлился, кто-то...

В углу поблескивала очень знакомая фраза. В углу поблескивала очень знакомая, но какая-то неуместная на этом экране фраза: «Переход на ручное управление».

Чуть помедлив, он щелкнул по ней ногтем большого пальца. Небрежно, без особой уверенности — щелкнул, и экран тут же успокоился. Замерли буквы, на панель бодро выскочила схема, смутно похожая на сетку вен в теле человека; потом она стала шире, и он понял — не похожая. Это она и есть, сетка вен, только тело не совсем обычное — тело ребенка племени Тэй, как там, на пустошах Вайтер-Лойда, за высоким деревянным частоколом, у разбитого парома, у ворот, у покинутого храма...

Все правильно. Все как-то незаметно, как-то неожиданно смешалось в одно. Все как-то внезапно, как-то поспешно изменилось, и теперь понятно, что я здесь — и я там — это разные люди. Это разные люди, и я помогаю не себе — я помогаю своему товарищу, своему не вполне хорошему, не вполне честному, не вполне... настоящему. И он улыбается — по ту сторону экрана. Насмешливо, криво улыбается — потому что ему тоже смешно.

В кармане нашлась пачка его любимых сигарет. Будто система заботилась о моральном состоянии своего гостя. И нашлась его любимая зажигалка; он с удовольствием закурил, он сощурил светлые голубые глаза, он посмотрел на схему деловито и со знанием дела. Это будет не трудно. Это будет, словно сидишь в рулевом отсеке робота, и он выполняет любую твою команду. Ударь по чужому иллюминатору, поймай человеческую фигурку в ладонь, или откуси провода, или...

По сетке вен бежали всполохи янтаря. У тебя уже была — ты помнишь? — одна попытка. Еще одна, и ты умрешь. Ты точно об этом не пожалеешь?

Нет, рассеянно ответил ему второй. Нет, я не пожалею; сегодня, на обледеневшей воде. Сегодня, на обледеневшем озере, с охотничьим ножом и янтарем под рубашкой. Нет — клянусь, ни слова жалобы не сорвется, не найдет пути на волю из моего рта...

А как же Лойд, спросил он. Как же Лойд? Она где-то рядом. Она почти наверняка — где-то рядом.

Не беспокойся, ответил ему второй. Не беспокойся. Я — здесь — никогда не любил ее так же сильно, как — там — любил ее ты.

Наше чувство не было одинаковым.

Тебя специально... тебя намеренно... учили его испытывать. С тобой возились твои мама и папа, с тобой возился — ты помнишь? — Адриан, и ты верил, ты не сомневался, что любовь — на самом-то деле — бывает — постоянной. Ты не сомневался в том, насколько она сильна. Ты считал, что она... правильна, что она не ошибочна, что она... просто не может... быть ошибочной.

И я мог бы тебя высмеять, но... не тянет.

Ты любил ее с того самого дня, когда маленькая девочка переступила порог «Asphodelus-а». С того самого дня, как обнимал ее, сидя на обшивке пола у шлюза, как напоминал, что если она вернется — ее убьют. И это была искаженная, это была — переменчивая любовь. Если бы кто-то о ней услышал, если бы кто-то ее увидел — ты был бы несчастен. Потому что они бы осудили тебя, потому что они бы вряд ли поняли, они бы испытали гнев, или страх, или отвращение. Они бы следили за тобой, как за ублюдком, как за... преступником.

Потому что сначала ты любил ее, как ребенка. И уже потом — как...

Шипела сигарета. Он сидел, ни о чем не думая, а по экрану все бежали и бежали всполохи янтаря. Всполохи небесного камня, заключенного под костями человека...

Я иду, сообщил второй, по озеру. У меня под ногами — застывшая вода. Как ты думаешь, если она треснет, если она снова станет собой — у меня получится... выплыть?

Я хотел бы умереть — тут, добавил он. Я хотел бы умереть — у краешка неба, я хотел бы — напоследок, — улыбнуться яркому солнцу. Ты сделаешь — ты сумеешь сделать — так, чтобы, если я упаду, солнце оказалось прямо передо мной?

Хорошо, кивнул он. Хорошо, я приведу тебя — к этому яркому солнцу.  Я-то сам — равнодушен к его теплу, я уже умер, меня сожгла подземная огненная река. Спасла... и убила.

Ты неправ, отозвался второй. Ты неправ. Пока жив хотя бы кто-то из нас — его копия жива тоже. Я был бы не в силах умереть, если бы жил ты, а ты не в силах умереть, пока живу я. Но тебя — действительно — больше нет на Келетре, поэтому сегодня... мы уравняем шансы.