Waitere-Loide

III. Чертово колесо

Утро началось с тревожных новостей — песочного цвета крылатый звероящер, пребывая, должно быть, в худшем из своих настроений, с потрохами сожрал береговой патруль империи Сора. Эта история кочевала по особняку вместе со слугами, пока не добралась до хозяина — и тот, сдвинув светлые брови, отправился искать своего опекуна.

К тринадцатому дню рождения Сколота Стифа и господин Йет, хозяин таверны, устроили пышную веселую свадьбу. Переезжать в роскошные апартаменты, подаренные сыну супруги, мужчина отказался, и с тех пор мальчик и его мать навещали друг друга на правах скорее гостей, чем родственников. Император, обеспокоенный таким поворотом событий, приставил к юному лорду опекуна — того самого зеленоглазого, высокого человека, бывшего придворного звездочета.

Его звали Эс, и о звездах он действительно знал больше, чем все профессиональные учителя астрономии, вместе взятые.

Жизнь в особняке Сколота ему понравилась, а к воспитанию мальчика он подошел весьма серьезно, благодаря чему тот вырос утонченным, грациозным и крайне обходительным человеком. К семнадцатому дню рождения по юноше сохли все, как одна, наследницы благородных семей, а его навыки стрельбы достигли таких высот, что его с неизменным почтением называли «мастер».

Опекуна Сколот нашел в гостевом зале, на диване, где обычно, виновато склонив голову, сидела госпожа Стифа. Ярко горел камин; на стенах плясали причудливые тени, и размеренное, ровное дыхание волновало их не больше, чем падение пыли на стол и серебряное блюдо с оранжевыми плодами хурмы.

Высокий светловолосый парень спал, обняв подушку, и выражение лица у него было такое, что юноша, собиравшийся разбудить Эса и рассказать ему о драконе, в нерешительности остановился. Светлые ресницы опекуна слиплись, будто он плакал, а потом неуклюже вытирал слезы кулаками; веки покраснели. А из кисти правой руки, безвольно опущенной, обмякшей правой руки, с ужасом обнаружил Сколот, медленно, осторожно росло что-то радостно-зеленое, округлое, на нежном тонком стебле...

Юноша присел и коснулся плеча Эса, прикидывая, не тряхнуть ли. Решил, что можно — высокий зеленоглазый парень ни разу не злился на своего приемыша, — но в этот миг вышеупомянутая кисть дернулась, приподнялась и как-то беспомощно сжала пальцы на широком рукаве рубашки Сколота.

— Кит...

Юноша вздрогнул. Эс явно обращался не к нему, а к персонажу своих видений, и Сколоту остро захотелось уйти, но пальцы, будто почуяв это предательское желание, сжались чуть сильнее.

— Нет... пожалуйста, Кит, не уходи...

Высокий зеленоглазый парень всхлипнул, и его охрипший голос, резко утративший свою мелодичность, почему-то больно резанул по ушам:

— Я умру, если ты уйдешь...

Сколот, помедлив, покладисто сел обратно. Разумеется, он совсем не Кит и совсем не собирается убивать своего опекуна, и ему не трудно немного посидеть рядом — пока Эс не успокоится и не проснется. Не трудно, повторил себе юноша и огляделся, размышляя, чем бы занять дрожащие бледные ладони.

Интересно, какого черта ему настолько не по себе? Ну да, раньше он не находил бывшего придворного звездочета спящим — тот предпочитал запираться у себя в комнате и словно бы исчезать. Хвастался, что пишет стихи, и, продолжая оглядываться, Сколот с каким-то особым внутренним трепетом обнаружил, что на столе, прижатые блюдом к ровной и гладкой поверхности, лежат исчерканные листы пергамента, сплошь покрытые странными, хотя и вполне разборчивыми, литерами.

Эс учил юношу писать под наклоном — мол, пускай очертания литер плавно сползают вправо, это модно и, более того, красиво. Но его собственные литеры были похожи на солдат, мужественно идущих на смерть — прямые спины, небрежные росчерки худых плеч, равнодушные взгляды. Сколот нахмурился и сам себе удивился — нет, ну какое отношение к солдатским фигурам имеет размашистая «Т»? А наспех выведенная «E»? И откуда вообще взялось подобное сравнение?

Наверное, юноше было нельзя это читать. Эс не любил, когда его стихи оказывались предметом всеобщего внимания. Но мое-то внимание, думал Сколот, уговаривая сам себя, мое-то внимание не причинит им никакого вреда. Если вдруг что, я просто никому не скажу, что удостоился их прочесть...

Эс пошевелился во сне, и юноша обомлел на полпути к исчерканному листу. Но зеленые глаза не открылись, только дрожали промокшие ресницы.

К сожалению, Сколот понятия не имел, что снится его случайному опекуну. А иначе он, может, и сумел бы ему помочь. Но юноша лишь тянулся к пятну желтого пергамента, и Эс был предоставлен самому себе, наедине со своим прошлым, и это его прошлое не ведало жалости.

— Уходи, лаэрта.

Он сердито шагнул вперед:

— Разве ты забыл мое имя?!

На ощупь листок был шероховатым и приятно теплым. Солдаты, идущие на смерть, складывались в аккуратные строки — нет, замерли строем, готовые, что их с минуты на минуту убьют. Сколот сощурился.

— Если ты уже не в силах... если тебе не из чего...

Он помнит — хрупкое маленькое тело, веснушки на скулах и переносице, ясные серые глаза. Он помнит — неуверенные, тихие фразы; со временем они вырастают, со временем они становятся такими жестокими, словно никогда не было этого глухого «Очень одинок... и несчастен». Было только последнее «Уходи, лаэрта» — настолько безучастное, будто никто и не называл его Эстамалем...