Халабуда

Халабуда

Пролог

Моё детство закончилось в девяносто четвёртом. Звучит странно, если учесть, что было мне всего двенадцать с небольшим и до совершеннолетия оставалось целых шесть беззаботных лет. Но то, что случилось тогда, навсегда отобрало у меня право оставаться ребёнком. У меня и ещё у троих друзей — Лёхи Хрипаева, Юры Колобенко и Земляникина Жени. Последнему вообще не суждено было повзрослеть. С тех пор он навсегда остался в памяти тихим, скромным, улыбчивым мальчишкой, который мог часами читать или корпеть над какой-нибудь живописной корягой, вырезая из неё фигурки людей, зверей и сказочных чудовищ. Почти всё, что делал, он дарил нам. А мы, в свою очередь, тихонечко завидовали его способности творить.

Буквально на наших глазах Женька с помощью одного лишь раскладного ножа мог из любой коряги извлечь чудо. Именно извлечь, а не вырезать. Он как будто освобождал из обычной деревяшки то, что всегда в ней скрывалось, что изначально хранилось внутри, ждало вызволения. И Женька просто убирал преграды между этой внутренней сущностью и нашим миром.

— Ничего же сложного, — не отрываясь от процесса, пожимал плечами Женька, — просто берёшь и срезаешь лишнее. Получается… вот — бегемот!

Он улыбался и протягивал мне очередное творение, которое всего час назад было обычной сухой палкой, подобранной на берегу ручья.

Сколько ни пытался я за ним повторять, ничего, кроме изрезанных в кровь пальцев, получить не смог. А вот смотреть на то, как это вытворяет мастер, было истинным удовольствием. Женька управлялся с ножом так ловко и так легко, что поверить в реальность происходящего было просто невозможно. Наверное, это и есть талант.

И эта его улыбка, когда он протягивал нам свои поделки… Она была такая… Не знаю, как объяснить. Более искренней улыбки я не встречал ни до, ни после знакомства с ним. Он светился ею изнутри — настоящий, тёплый, добрый, бескорыстный и жизнерадостный.

Вот уж тридцать лет на полке рядом с любимыми книгами хранится миниатюрная фигурка мамонта с желтеющими костяными бивнями. Женька подарил мне её за пару дней до гибели. Может, поэтому я и не смог с ней расстаться, как с остальными. Всяких зверушек, человечков и прочих диплодоков растащили мои дети и их друзья, но мамонта тронуть так и не посмели. Знали, что это папина любимая фигурка, и не решились посягнуть. Иногда я бережно покрываю её очередным слоем льняного масла, чтобы не рассохлась от времени, и вспоминаю о последнем лете детства.

1. Жизнь

— Се-ры-ый! Се-ры-ый! Се-рё-га!

Через распахнутое настежь окно сверлом в ухо вонзалось моё имя. Горланил Лёха Хрипаев. Между собой мы звали его просто Хрипля. Не знаю, нравилось ему это или нет, но, сколько себя помню, мы всегда называли его так. Обращаться к нему по имени почему-то у нас даже язык не поворачивался. Хрипля — он и есть Хрипля. К чему условности? Ну, разве что при родителях…

Прозвище своё он получил исключительно из-за фамилии. С голосом всё было в порядке — не хрипел, не сипел и не кашлял, а орать умел аки матёрый бабуин во время гона. Особенно хорошо получалось будить друзей по утрам.

Он карабкался на забор, укладывался на него животом и горланил на всю Безлюдовку, пока либо я, либо бабушка не выходили на его бабуинский рёв.

Тем утром бабушка уехала в город на базар торговать клубникой, а я, сморённый вчерашним сбором распроклятой ягоды, валялся в постели без задних ног. И плевать, что на часах полдвенадцатого и солнце припекает так, что даже ласточки не щебечут. В доме прохладно и свежо, а марля на окнах не даёт ни единого шанса мухам, поэтому дрыхнуть можно хоть до скрипа в суставах. Так сладко спать можно только в детстве, в разгар летних каникул, у бабушки в деревне.

— Отвали, — лениво простонал я, но висящий на заборе Хрипля затянул нараспев:

– Се-ерё-га-а!

Он даже какой-то незамысловатый мотив старался вывести. И, судя по тому, как это звучало, медведь однажды напрочь отдавил ему оба уха вместе с башкой. Просто слушать Хриплин крик было тяжело, но слушать, как Хрипля поёт, было невыносимо.

— Да ты заманал, придурок! — крикнул я, высунув голову из-под простыни. Сквозь гардину в окне маячила лысая башка. Он меня явно услышал — гоготнул, но петь перестал.

— Внимание, внимание, говорит Германия! Сегодня ночью под мостом поймали Гитлера с хвостом! Нет, так мы немца не погоним… Рота, подъём!

Я демонстративно застонал.

— Вставай, короче. Земля с Колбой уже на пляже, а я тут из-за тебя на заборе как дурак. Сегодня воскресенье, там городские ща понаедут и на тарзанку ваще фиг попадём. Слышь?

— Да иду я!

— Ласты возьми! На остров за раками сгоняю.

До пляжа — два километра. Дорога вела мимо соснового леса, затем через пустырь с куцей, иссохшей от зноя травой. Дальше — длинный холм, по вершине которого пролегала железная дорога. За ним широченное озеро с белоснежными пляжами.

Вернее, это даже не озеро, а бывший кварцевый карьер, в котором с развалом Союза остановили выработку. Котлован наполнился чистейшей родниковой водой и превратил Безлюдовку в некое подобие курорта в предместье Харькова. Летом толпы народа валили сюда отдохнуть от нелёгких трудовых будней, кто на электричке, кто на личных авто, а кто и на велосипеде. Благо ехать недалеко — километров десять, не больше.