Холодное зеркало

Холодное зеркало

Ночь Солнцеворота – особая, священная, самая длинная в году ночь. С ней связано много красивых традиций, например, развешивать мелкие вещицы на ветвях Великого Древа. Каждое из этих украшений символизирует душу одного из Ушедших к Корням, в идеале символ должен быть как-то связан с личностью ушедшего, но наряжать дерево, как правило, отправляют молодёжь, не особенно усердствовавшую в изучении Корней. Да и хмельная рябиновая настойка, распивать которую начинают задолго до собственно Солнцеворота, не способствует сосредоточению.

Однажды юный Ализбар (на тот момент ещё слишком юный, чтобы прикладываться к спиртному), спросил у мастера Лигрика, почему наутро после Солнцеворота нельзя смотреться в зеркало. С каменным лицом учитель ответил:

– В этот день зеркало может показать твоё истинное лицо. И оно тебе вряд ли понравится.

Несколько фейри, не столь юных, разразились саркастическим смехом. Они оценили чувство юмора мастера – маги, как правило, очень тяжело переносят похмелье.

Ализбар, насчитавший уже дюжину Солнцеворотов, имел обыкновение разыгрывать из себя простачка. «Наивному» юноше легко сходило с рук многое из того, за что другого ждала бы нешуточная трёпка, вплоть до серьёзного наказания. Ализбар то и дело оказывался не там, не в то время и не с той книгой в руках, а вместо оправданий задавал внезапные, странные, неловкие вопросы. Преподаватели давно махнули на него рукой, считая забавным дурачком. Не приходись его отец братом королю Лесных фейри, Ализбара и вовсе изолировали бы от прочей молодёжи.

И, надо сказать, его бы это нисколько не огорчило.

В то время, когда Ализбар ещё только учился складывать руны, Лесным фейри нанесли визит вежливости послы Гор. Как полагается в подобных случаях, ухабистый текст официального письма дополняла горка подарков. Сын короля считал себя уже взрослым и с пренебрежением отослал двоюродному брату «детские игрушки». В числе прочего там был магический ящик, полный острых и хрустально-прозрачных осколков льда. Дети гор забавлялись, складывая из этой своеобразной мозаики слова Силы. Одним из самых популярных было «Вечность».

Ализбара ящик тоже заинтересовал. Но вместо того, чтобы выкладывать льдинки на холодной и чёрной, как ночь Солнцеворота, крышке волшебного ящика, бестолковый мальчишка расположился на белом песке под корнями Великого Древа. Лёд, разумеется, растаял прежде, чем кто-либо успел прочитать: «Созерцание».

Сколько себя помнил, Ализбар наблюдал. За переменчивым узором ветвей, колышущихся на ветру, за пугливой и выразительной мордочкой оленёнка, за равнодушным лицом отца, за высокомерным прищуром Наставника. Мастер Лигрик нравился ему больше других учителей. Он никогда не выходил из себя. Ни разу не повысил голос ни на Ализбара, ни на кого-то из молодых шаловливых магов. Его пронзительный взгляд охлаждал пыл самых сумасбродных фейри. Но Ализбар прибился к мастеру не из-за этого. Лигрик любил загадки. Часть из них казались ученикам дурацкими, издевательскими или вовсе нерешаемыми. Но лучшие, любимые загадки Ализбара, большинство молодых фейри даже не замечали.

Вот и на этот раз только Ализбар уловил лёгкое логическое ударение, которое  мастер Лигрик сделал на слове «зеркало». Это не было приглашением к обсуждению, подсказкой или зацепкой. Наставник, по обыкновению, ответил, имея в виду что-то своё, не предназначенное для широкого круга слушателей. Потешаться таким образом над подопечными, не давая им даже заподозрить насмешку, было у Лигрика любимым развлечением. Ализбару нравилось разгадывать эти двойные смыслы, но ни разу, даже тенью улыбки, он не позволил Наставнику заподозрить в ученике проницательность.

Как и много раз до того, изливать мысли и обсуждать догадки юноша отправился к Великому Древу. Ализбар привычно перевесил апельсин на сук Орана Карамилла, тряпичную куклу – на развилку сестричек Тартарелли, поправил снежинки, разбросанные по тянущейся к горам ветви, и добрался, наконец, до своих любимцев. Юноша залез на сук, примостил перед дуплом золотой кубок, и достал из заплечного мешка уже одурманенную крысу. Зверёк вяло шевельнул лапкой. Ализбар печально вздохнул. Крысы не вызывали в нём особой симпатии, но всё же они были живыми, теплокровными существами. В отличие от…

Колонковая кисточка уверенно рисовала рубиново-красные руны вокруг неровного провала дупла. Крыса давно затихла, по капле отдав свою кровь праздничному кубку.

– Опять этот маленький негодяй! – Элемиль кокетливо раздвинула листву и призывно уставилась на Ализбара огромными синими глазами. – Выспаться не даст перед Солнцеворотом!

– Дрыхни, кто тебе не даёт? – сварливо отозвался с соседней ветки согбенный, непривычно морщинистый для фейри мастер Сидрик. – Не к тебе пришли.

Элемиль возмущённо фыркнула.

– С наступающим!

Ализбар улыбнулся ей и протянул симпатичный шарик из розового хрусталя. Девушка восхищённо захлопала ресницами. Мальчик помахал рукой старому Наставнику.

В Волшебных Холмах не принято говорить о смерти. Считается, её здесь нет. Но если кто-то из Лесных фейри гибнет – в стычках ли с людьми, или по воле несчастного случая, его тело с почестями зарывают под корнями Великого Древа. И очень скоро на нём появляется новая ветка. На памяти Ализбара никого не хоронили. Если не считать тех самопальных ритуалов, которые он проводил для крыс и лягушек, окончивших свои дни под ветвями Великого Древа. Мальчик надеялся, это поможет мелким тварям обрести новое, более интересное и менее уязвимое воплощение. Странно, но перед ними он чувствовал больше вины, чем перед оленями или поросятами, которых употребляли в пищу. Возможно, дело было в том, что питаться приходилось всем, но он никогда не видел, чтобы кто-то ещё приходил беседовать с мёртвыми.

Ещё он никогда не видел на дереве плодов. Мастер Сидрик однажды заметил, что «этот трухлявый пень давно уже не способен цвести». Но дети в Волшебных Холмах продолжали появляться. Почти всегда – после Самайна, из-под плащей всадников Дикой Охоты. С первыми лучами солнца всадники на взмыленных лошадях влетали в лес, ломая кусты, а, бывало, и волоча за собой одно-два окровавленных тела.