Холсты

Глава первая. Я из чулана попадаю прямо на дерево и сорока не понимает меня

Солнце коснулось носом оконного стекла. Я проснулась и вскочила на ноги. Мои рыжие косички успели за мной. Утро открывает все двери. Я всегда приветствую утро в этом чулане.  Затем, вас, мои познанные и непознанные холсты. В моей жизни вы -- главное богатство.

Понимаете, не знаю сколько мне лет, а назвала себя сама -- Ивой. Здесь в чулане картина на стене -- ива в брызгах света склоняется к реке. Ветви на плечах ивы тонки, но по-своему могучи. Как мои запястья с венами на поверхности. Кто-то из пророков сравнивал людские вены с ветвями деревьев, артерии с водоёмами. Может, Нострадамус. Или Парацельс. Наверно, оба любили деревья. Деревья нужно любить. Они это чувствуют. 

Смотрю на картину думая о чистой воде реки. Мне бы не мешало окатить себя рекой с макушки до пальцев ног. Вода любит меня, я это знаю. Всегда знаешь, когда тебя любят. Мы похожи с водой нежностью и ещё чем-то. 

Много чего знаю. Вам, холстам, наверно странно? Мне, нисколечко. Мы рождаемся, чтобы знать -- знать лучшее. Когда знаешь лучшее, за ним лучше бежишь.

Думаю, у меня нет ни возраста, ни платья. Только майка с леопардовым принтом и льняная пышная юбка на резинке, не прикрывающая колени. Она розового цвета, который согласно книгам по искусству не все рыжие любят. 

Я невысокая и рыжая. Если расплести обе косички волосы бегут крендельками. Глаза голубые. Злюсь -- синие. Удивляюсь -- серые до сизых. В чулане есть зеркало. Оно показывает меня и ломтик двери. В зеркало  моя маленькая голова не влезает -- один глаз, щека или губы. На самом деле я считаю себя удивительной. Мы всегда себя удивляем, а уж, другие и подавно! Рама намного больше зеркала -- плохонькая да треснутая. Если бы я была хирургом, заполнила бы трещину гипсом. Художником -- краской, композитором -- мелодией. А я девчонка. Поэтому могу только заполнить зеркало собой или своей болтовнёй. 

Здесь в основном сломанное всё: два никудышных шкафа, грубый комод цвета овсяного киселя, три сутулых этажерки, пустые банки из-под краски и ещё много чего. Единственное, что меня тревожит -- отсутствие еды и обуви. Я босая и голодная.

Чулан совершенно немой. Он молчит. Даже если через узкое решётчатое (от воров) окно влезет огромная, пупырчатая жаба, чтобы проглотить меня, чулан не защитит. Нет! Он настоящий трус.  Он позволит мне попасть в жабье пузо. 

Правда, я бы и сама выбралась. Почему? У меня есть дар -- выбираться.

Не мой чулан ещё и глупый. Он хранит столько бесполезных  вещей: от сломанной кисточки для побелки до холста натянутого на деревянную, заскорузлую раму. Думаю, я и пришла из него. 

Меня так тянет к картинам!  Но и к музыке...  А больше? Разве что к книгам... Или к искусству в целом... Как сложно ответить! Как сложно ответить себе самой когда так хочется воды! 

Я посмотрела на картину  с ивой и рекой внимательно, прикидывая что-то в уме, точно решая и внезапно, за дверью раздались приближающиеся шаги. Недолго думая я, как бы это сказать, нырнула в картину, превращаясь на момент полётного прыжка в золотую радугу. Миг, -- и я внутри, а картине нет конца и края.

Я услышала, как кто-то открыл дверь чулана и зашёл. Успев взобраться на толстую и удобную ветку ивы, я глядела в свой крохотный чулан, через полупризрачное плавающее и вдруг  замершее окно, удивляясь сколько пыли летает в его воздухе. 

В чулан зашла женщина -- охранник музея с электриком. Я забыла сказать Вам, что мой чулан обитает в музее  и стоит только выйти из него, как оказываешься точно во дворце среди картин и скульптур. Увы, мне неизвестно, как называется этот музей, но думаю в Греции его бы непременно называли Мусейоном, там бродили бы музы Каллиопа, Мельпомена и другие. Но я обязательно узнаю, как называется этот дворцовый музей! Я вам обещаю, а обещания следует выполнять.

А теперь, мне ясно одно -- я могу так же свободно попадать в картины, как дышать. Дышу? Дышу.

-- А где эта кукла? -- спросила женщина у электрика.

-- А мне откуда знать. Я в игрушках не разбираюсь. Большая или маленькая? -- спросил он обиженно, будто его заподозрили в воровстве. -- Я человек честный.

-- Средняя. Такая, с нежным лицом и пламенными волосами.

-- Не вижу.

Он принялся искать какие-то провода. Ему не до куклы

--  Наверно в шкафу, -- пожала плечами охранник и сунула в рот засохший бублик, вынув его из форменного кармана.

Я сидела на ветке ивы, перебросив босые ноги. Пахло свежестью. Такой дикой свежестью, напоминающей утро под дождём и что-то сахарное. Но это сахарное не согревало меня. 

-- Она сказалая, что я кукла! -- воскликнула я с ужасом вслух. -- Я -- кукла!

Мне стало холодно, а в реке что-то булькнуло.

-- А ты что думала?! Или ты решила быть птицей? Имей в виду, на этой иве только моё гнездо. Я за него щедро заплатила сорочьей песней.

Вздрогнув и взглянув на ветку справа, повыше этажом, я заметила сороку.

-- Здравствуйте! -- сказала я. Она что-то пробормотала невнятное. Наверно, так здороваются сороки.

-- Я не птица. Но я и не кукла. Была бы куклой молчала бы.

-- Да, уж лучше бы молчала, чем постоянно говорила! -- жеманно соединила лапки перед собой черно-белая птица. 

-- Я Вас раздражаю? 

-- Откуда ты взялась?

-- Из чулана.

-- Это твоё жилище?

-- Это часть музея.

-- А что такое "музея"?

-- Музей -- это дворец искусства. Стены, на которые люди ходят смотреть веками. 

-- Люди -- странные существа, -- сорока щёлкнула лапкой по ветке. -- Они думают, мы сороки болтливы, а болтливы они сами.

-- Люди думают не только о сороках. Они учатся, читают, пишут, выдумывают.

-- Вот-вот! Только предоставь возможность кому-то выдумывать. Ты как выдумала сюда сигануть?

-- Я? Просто нырнула в картину.

-- Знаешь сороки не глупые. Мы -- очень умные птицы. Мы знаем, что в картины сигануть невозможно.

-- А я нырнула

-- Ныряют в воду. Любая кукла это знает.

-- А я не любая.