Холуин

Холуин

Бабье лето выдалось сухим и тёплым, так что дел у Степаныча было по горло. Окрестные леса были полны отменных грибов, толстые караси на заповедных озёрах призывно бултыхались в чужих вершах, а на серых болотных мхах уже начинала багроветь ароматная клюква. Урожай был столь щедрым, что старик отправлялся на сбор провианта с рассветом и возвращался только под вечер, гружёный большим рюкзаком грибов, двумя бидонами ягод и «национализированными у мироедов» рыбинами.
Карасей Степаныч менял по дороге у дачников на курево, клюкву, дабы не транжирить жизненно необходимый в самогоноварении сахар, сушил по старинке на солнце, намереваясь лакомиться ей зимой, а грибы всегда съедал сам подчистую, иногда употребляя по три сковороды подряд, не забывая разбавлять каждую порцию доброй чаркой душистого первача - «Что б червь в ливере не завёлся!»
Такая жизнь была Степанычу точно праздник, а праздники он любил, хотя по-настоящему чтил лишь три: Новый год, 1 мая и День взятия Бастилии, причём последний особенно. Возможно, причиной тому был тот факт, что торжество приходился на самую макушку лета, когда жизнь на дачах бурлила и Степаныч был нарасхват, а может, кипучей и масштабной натуре старика этот исторический день наиболее соответствовал. Как бы то ни было, 14 июля, бравурно бурча мотив Марсельезы, старик обстоятельно брился, надевал вместо окаменелых кирзачей не менее окаменелые ботинки, всеми правдами и неправдами добывал бутыль настоящего вина и готовил парадный обед. В довершение разврата, Степаныч неизменно водружал на стол собственноручно нарисованный флаг Нидерландов, ошибочно принимаемый им за знамя Пятой Республики и в гордом одиночестве поднимал тост.
- Потому как совесть понимать надо, - гремел он, грозя небу костлявым кулаком. – Совсем там разложились, коекакеры... Но ничего, ничего... Дождётесь вы субстанцию от трудового народа... Сначала всё нутро ваше гнилое через кингстоны-то повытрясем, затем вашим же дерьмом обратно нашпигуем и в утиль! Простипомы, пеляди, бельдюги... Чтоб вас всех корова бешенная перебодала!.. Урааааа!..
Вечер старик неизменно заканчивал в сторожке, где, по причине острого революционного возбуждения, входил в такой раж, что горький пропойца сторож Кузьмич всерьёз начинал опасаться за свою жизнь. Мрачная тень Робеспьера неистовствовала в табачном дыму, а в хлёстком перестуке окровавленных портвейном стаканов звенела безжалостная сталь гильотины... То были часы Террора и Отмщения. То были часы Степаныча.
Однако, никто в целом свете не подозревал, что помимо трёх «официальных» праздников существовал ещё один, к которому старик, с некоторых пор, начал питать жгучий интерес. То был загадочный и чужеродный русской душе Хеллоуин, или, как его называл Степаныч - Холуин...
Интерес к Хэллоуину у старика возник внезапно: волей случая в руки ему попал цветастый флаер с приглашением на «Halloween Party». Пустяк, скажете вы, но Степаныч был поражён в самое сердце. Диковинные костюмы, горящие тыквы, мистика, смех, угощения и т.п. - всё это донельзя взбудоражило дремучую фантазию последнего из советских могикан.
Любопытство Степаныча росло год от года, пока, наконец, не вылилось в натуральную манию. Таинственный Холуин начал являться старику по ночам, в виде сторожа Кузьмича, одетого в чёрное драповое пальто, лакированные туфли и маску сварщика, сквозь которую проступали два горящих глаза. Холуин алчно тянул свои синюшные руки к старику, в каждой из которых была зажата горсть шоколадных конфет «Красная шапочка»… Степаныч кричал, дрался, пробовал бежать, но каждый раз его конечности превращались в тяжёлые тыквы… С адским хохотом ужасающий Холуин склонялся над своей беззащитной жертвой и начинал изощрённо душить её офицерским ремнём...
От таких чудовищных сновидений бывший матрос Северного морского флота просыпался в холодном поту. Приняв дюжую порцию проверенного успокоительного (удачно настоянного на майском смородиновом листе, т.ч. закуска к нему совершенно не требовалась), он вновь проваливался в пучину лихорадочного сна, и снова чудовищная тень Холуина маячила на горизонте...
- Вот ведь гадина заморская, - злился Степаныч, силясь понять, как ему одолеть необычную напасть. – С роду кошмары не снились, а тут на тебе, Холуин пожаловал... Даже самогон его, паскуду, не берёт!.. Ну да ничего, мурло примитивное, я тебя всё одно уконтропупю... Не таких ко дну пускали!.. Главное - не падать духом и поменьше закусывать... И - учить матчасть!..
Под матчастью Степаныч подразумевал собранную им по крупицам информацию о загадочной мистерии: газетные и журнальные вырезки, наклейки, обрывки афиш и – гордость коллекции – пивную бутылку с отбитым горлышком на этикетке которой красовалась одноглазая зубастая тыква.
«Секретные материалы» хранились у него под диваном, в ветхом фанерном чемоданчике, с которым некогда старик прибыл после военной службы в Москву. Постепенно, материалы увеличились в размерах настолько, что, в лучших традициях американских детективов, коих Степаныч отроду не видел, он развесил все обрывки на стене второго этажа, поместив в центре «нулевой экземпляр» - злополучный флаер. Куском угля, по наитию, старик соединял разрозненные куски пазла стремительными чёрными линиями, сопровождая каждую путаными комментариями, так что со временем, схема превратилась в настоящий лабиринт Минотавра.
Вечером, разобравшись со своими нехитрыми делами, старик взмывал на второй этаж, плюхался в продавленное кресло, установленное напротив «стены плача», устраивал подле себя бутыль самогона, плошку меда, спешно закуривал беломорину и, в который раз, погружался в копотливое созерцание собственноручно составленной криптограммы.
В лучших традициях мистицизма, старик силился постигнуть внутреннюю природу Хэллоуина сугубо эмпирически, сторонясь лёгких путей, чужих подсказок и простых объяснений. Нехитрые кельтские традиции разрастались в его цепком первобытном разуме до размеров причудливых Сатурналий с элементами Масленицы, Крещенья и парада 9 мая.
Дорога к постижению неведомого была трудна и терниста, но, стоическая душа Степаныча не знала иного решения. Путь героя был единственно приемлемым для него способом познания мира, и старик шествовал по нему уверенно и твердо, с готовностью ставя на кон всё, что имел.
Битва была тяжёлой. Кровавый тени заката скользили по мужественному челу Степаныча, сизый дым наполнял комнату фимиамом, хищница-ночь заглядывала в окна второго этажа холодными глазами звёзд, силясь вселить ужас в сердце воина – но тщетно! Крепко сжимая в руке путеводную бутыль Ариадны, вечный моряк решительно двигался вперёд, в самое сердце тьмы, дерзко смеясь в лицо сгущавшемуся мраку и сонмам призраков, наполнявших комнату.
Несчётное множество раз палуба дома ужасающе кренилась под натиском волн хаоса, а ветер преисподней рвал паруса надежды, однако стихия была не властна над непоколебимой волей Степаныча. Хтоническая буря лишь множила его силы и вместо жалкой мольбы смертельно испуганного человека она слышала ликующий боевой клич крепнущего исполина, требующего всё новых и новых ударов, дабы он мог явить этому миру Великий Подвиг.
- Разоблачу! – брызгая слюной и хватаясь за нож, ревел Степаныч, окидывая безумным взглядом змеящийся на стене рисунок. - Вспорю! Разверзну! До дна морского! Отсюда и до Северодвинска! Полундряяя!
Наутро, обессилившая пучина выбрасывала на берег обломки корабля странствий и полуживого (но не сломленного!) мистика. Его тело было сплошной раной, он мучительно страдал, с отвращением разглядывая серые и непримечательные земли, куда он, по воле неистового рока, был заброшен.
В эти ужасные мгновения, простительная человеческая слабость нашёптывала Степанычу, что дело его, в сущности, весьма плёвое и решить его можно элементарно – просто взять и расспросить про этот трижды неладный Хеллоуин своих внуков. Да, эти жалкие, маловольные и безвременно обрюзгшие представители людского племени были ему не чета, но, по злой иронии судьбы, они знали о Холуине больше него. Несколько минут позора и всё станет ясно, но... Но даже в тяжелейшие часы испытаний, когда вся его бренная оболочка претерпевала невыносимые страдания и умоляла сдаться на милость Бездны, Дух Степаныча оставался непоколебим.
- Шиш да камыш вам, дерьмо недолепленное... – бормотал он, болея каждой клеточкой изнурённого странствиями тела. – Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!.. Не бывать такого дела, чтоб русский моряк кому-то на поклон отправился!.. Сам управлюсь... А нет – так не поминайте лихом... Русские не сдаются!.. Нахуй они никому не нужны...
И старик продолжал страдать, лёжа на старом диване, накрывшись драной рогожей и проклиная на все лады различных супостатов, обрушавших на его седую голову такие горькие беды. А когда недуг отступал – он вновь брался за старое и потихоньку, дело шло.
Несмотря на скудные сведенья и безудержные (и весьма смелые!) догадки, в целом, суть праздника Степаныч уловил точно – «Чертей гоняют!» Лишь две вещи оставались ему непонятны: за какие-такие заслуги, чужим детям, вот так вот запросто, горстями(!), раздают по ночам горы конфет; и в кого ему следует нарядиться к грядущему Холуину, который старик непременно решил с помпой отпраздновать?
Из великого множества персонажей, всерьёз Степаныч рассматривал лишь четыре кандидатуры: Лешего, Гитлера, Сталина и Бабу Ягу, которая, хоть и была Степанычу наиболее симпатична, не проходила по критерию пола.
- Что ж я, педераст что ли, в баб рядиться, - отплёвывался для самоуспокоения Степаныч, хоть в глубине души прекрасно понимал, что справился бы с этой ролью на отлично.
Но и с прочими объектами было не всё так гладко. Леший казался Степанычу слишком уж невзрачным, Гитлер вызывал столь сильное отвращение, что старик скорее переоделся бы в женское платье, что же до генералиссимуса, то его Степаныч считал слишком жутким для праздника, в котором участвуют маленькие дети.
- Ничего, - ворчал старик, прислушиваясь к скользящему по жилам самогону. – Время ещё имеется... Прорвёмся... Я им, салагам, такой Хуивин устрою, обдрищутся!..
Тем временем, осень, проклятая бессердечная осень всевластно царила на своём троне, окутывая землю золотым саваном мёртвой листвы. Сидя ночами на крыльце, покуривая папиросы и вглядываясь в бездонный колодец иссиня-чёрного неба, полный без устали ползающих звёзд, Степаныч остро чувствовал её стылое дыхание.
- Вот ведь народ, - восхищённо сердился он, следя за безостановочным движением небесных букашек. – Не сидится им, подлецам, на месте... Всё снуют, снуют... А что толку?.. За каким таким интересом, спрашивается, вся эта блядская круговерь наблюдается, если трудовому человеку совсем жизни не осталось, а?.. Куда всё это годиться?.. А никуда!.. Одна суета и разпиздяйство... Гангрена им по малому корпусу и сердечный лишай...
Закрытие дачного сезона всегда наполняло старика тонкой, журавлиной тоской. Ему не сиделось и не спалось. Будь у него крылья, он тотчас бы улетел прочь, не разбирая пути. Улетел бы, куда глаза глядят, только бы не видеть и не слышать, как безропотно слетает с деревьев листва, как стремительно стихают дачи, как иней пепелит по утрам ещё зелёную траву и как грустно, и безнадёжно подвывают в далёкой деревне собаки, чуя неуклонно надвигающийся на землю снег.
- Каннибалы!.. – кручинился Степаныч, вознося свои жалобы неизвестному вселенскому адресату. – Опарыши!.. Иждивенцы!.. Никакого энтузиазма, всё расчёт да мракобесие... Срамота...
Впрочем, все его стоны и причитания стихали обычно с первым снегом, который, укрыв пуховым одеялом землю, хоронил и тоску. Старик оживал, веселел и начинал пить уже без горькой осенней необходимости, а как прежде - исключительно ради бодрости духа, ясности ума и износостойкости тела.
Единственное, что до слёз огорчало Степаныча, так это то, что лето прошло на редкость невзрачно и буднично, одарив его пустым и равнодушным взглядом. Точь в точь как хмурная, толстозадая продавщица Катька, по кличке Паучиха, которая вот уже четверть века ловко орудовала в местном сельпо, нещадно браня местных алкашей. В своё время, Степаныч делал Катерине степенные ухаживания и соблазнял луговым мёдом, но когда она, в трудную минуту, отказалась ссудить ему жалкие поллитра, понял, что нет у паучихи сердца, и остыл к ней навек.
- Эх, докатились... – горевал старик, нутром чувствуя бессмысленно ускользающий песок времени. – Ни прорыва вам, ни окружения... Одна сплошная безоговорочная капитуляция... Хоть бы пожар, какой-никакой, соорудился или на худой конец, наводнение... Так нет же... Пустота!.. А тут ещё Хуивин этот привязался... Будь он трижды торпедирован!.. Костюм ему нужен... А где, спрашивается, где я этот проклятый костюм ему организую?.. Из каких таких причиндалов?.. То-то и оно...
Старик шумно вздыхал, слал в зияющую пропасть Космоса очередное ёмкое проклятье и вновь до краёв наполнял огненным зельем истёртый жертвенный стакан.
Впрочем, хоть с костюмом дело и застопорилось, вопрос с другим важным атрибутом праздника, тыквой, кажется, был улажен. Улучив удачный момент, Степаныч нагрянул к в гости К Кольке Афганцу с литром самогона и они договорился, что тот привезёт ему в конце октября самую большую тыкву, какую только сможет найти на рынке.
- Только чтоб точно, - икая от волнения, переживал старик. – В ноябре уже не годиться!
- О чём разговор, - сверкал смешливыми цыганскими глазами Афганец. – Уговор, есть уговор, ты меня знаешь. Только я вот никак не пойму, Степаныч, на кой чёрт тебе вдруг тыква понадобилась, а? Ты что же, на старости лет вегетарианцем заделался что ли?
- Типун тебе на палубу, - морщился старик. – Никаким таким пуритарианцем я не заделался... Варенье я хочу изготовить, понимаешь, варенье!.. Внуки посоветовали... Говорят дюже вкусное и жуть какое полезное... Особливо для глаз... Видеть стал я что-то плоховато, понимаешь?..
- Как не понять... - с лукавой улыбкой соглашался Колька, вновь наполняя стаканы. – Глаза - это святое. Давай, за зрение!
- Только ты не забудь! – суетился Степаныч, презрительно отвергая незамысловатую Колькину закуску - лук, квашеную капусту и черный хлеб. – Варенье, дело страсть какое сурьёзное... На вроде мёда... Нужно аккурат в срок всё поспеть, а то всю силу тыква растеряет, хоть уже и не вари его совсем... Не забудешь?..
- Да как такое забыть, - скалил зубы Афганец. – Всё сделаю в лучшем виде. Самую большую тыкву тебе привезу, как заказывал… И самую вкусную... Ты капустку то, капустку не забывай, а то домой не доплывешь...
- Говно плывёт, а моряк ходит, - со сталью в голосе отчеканил старик. - Отстань ты от меня бога ради со своей капустой! Я тебе о деле, а ты капуста... Не морская это закуска, капуста твоя!.. Кислота да слякоть... Ни души, ни плотности, одна слабость беспочвенная...
- А ведь точно, - состроил скорбное лицо Афганец. – Совсем я позабыл, что ты у нас флотский парень... Но ничего, Степаныч, я тебе в следующий раз морскую капусту обеспечу. Морская то в самый раз будет, а?!
Старик испепелил хохочущего Кольку глазами, но не нагрубил, памятуя, что тот ему ещё нужен.
«Потом я с тобой расквитаюсь, браконьер ты таборный, - думал он спустя час, двигаясь полномерным противолодочным зигзагом по тёмным переулкам в сторону родной гавани. – Шутить он надо мной вздумал! Я вот все сети то твои поганые располосую да пожгу, будешь тогда знать, юморист... Потому как кто моряка обидит - тому хана!..»
Октябрь задул всеми ветрами зараз. Вместо степенного, картинного листопада, порывы ветра, точно пьяная чернь, торопливо срывала золото погон с согнутых деревьев и яростно швырял их в грязь. Природа была дика и некрасива в эти часы и старик, наблюдавший из окошка своей обсерватории за всем этим вселенским безобразием, печально вздыхал.
- Нигде нет порядка... Сплошная повсюду безприказная непотребщина... Что за жизнь?..
Грусть переполняла Степаныча. Даже приближающийся Холуин больше не радовал его сердце. Слишком долго он ждал этой даты, слишком рьяно готовился, слишком многое было поставлено на карту. Дошло до того, что порой, в тайне от самого себя, старик украдкой надеялся, что Афганец забудет про тыкву или привезёт её с запозданием, так что торжество можно будет с чистой совестью отменить, но Колька не подвёл.
- Эй, хозяин, отворяй ворота, тыква приехала, - разнёсся его бодрый клич утром 31 октября. – Ахтунг, ахтунг, я говорю! Покрышкин ин дер люфт! Отворяй!
Не проснувшегося толком Степаныча всего аж перекосило, но делать было нечего, и он выполз во двор.
- Принимай товар, - радостно басил Колька. – Смотри, какая красавица! Шестнадцать кило! Самую большую взял. Ну, принимай!
Старик одурело уставился на тыкву.
- Это что?.. – произнёс он, наконец.
- Как что, - расхохотался Афганец, – тыква твоя, как заказывал! Весь рынок обошёл, самую лучшую выбирал. Сладкая как дыня! Хочешь - варенье вари, хочешь - в жёны бери... Безотказный продукт, на вроде твоего самогона…
- Да вижу что не баклажан, - процедил Степаныч. – Почему она серая то вся?..
- Так серые самые сладкие, - удивился Колька. – Ты не знал что ли? Самое-то для варенья, я специально спрашивал! Пальчики оближешь!
Степаныч открыл, было, рот, но промолчал и сухо сплюнул под ноги. Это было хуже, чем крах. Это была неудача.
- Так что, Степаныч, годится? – недоумевающе уставился на посеревшего старика Афганец. – Или мала? Что не так?
- Всё так, - зло отреза старик, выхватывая тыкву из рук оторопевшего Кольки. – Помог так помог… Мерси вам на подносе...
- Ну и славно, - пожал плечами Колька, запрыгнул в свою старенькую ниву и укатил восвояси, а Степаныч занёс тыкву во двор, швырнул её в куст крыжовника, сел на полено и мрачно закурил. Ему было и смешно и грустно.
- Вот ведь незадача, - без всякого удовольствия ругался он. – Раз в жизни попросил человека тыкву купить, а он... Ну вот ничего никому доверить нельзя... И кто только эти блядские серые тыквы повыдумывал, не пойму?! Ну кому такое фуфло может пригодиться?!
Докурив папиросу Степаныч направился в обсерваторию, намереваясь напиться сегодня как в последний раз. Прихватив пару яблок и блюдце мёда, он нацедил себе кружку самогона и начал трудится.
Пять часов кряду заливал старик мировую скорбь глухо чокаясь с самогонным аппаратом металлической кружкой. Мысли, тяжёлые и безразмерные как свинцовые воды Баренцева моря поднимались и опадали внутри него, наполняя сердце чёрной брагой отчаянья. Плечи Степаныча сутулились, взор тускнел, а рука теряла былую сноровку. Долгожданный праздник ускользал даже не начавшись и чудовищная бездна раскрывалась пред мутнеющим взором моряка. В ней он видел жалкого одинокого старика печально пьющего со своим отражением в самогонном чане, в то время как где-то далеко, за вздыбленным океаном, по парадно украшенным улицам, задиристо и гордо вышагивал Холуин, даря всем желающим сладкий ужас и трепетный восторг бытия.
От этого видения становилось Степанычу ещё горче. Его силы таяли, а море внутри бушевало всё сильней. Дошло до того, что спасательная кружка выскользнула из его ослабевшей руки, старик обмяк, качнулся и задремал уткнувшись разгорячённым челом в сияющий чан. Степанычу снилось, что он идёт на шлюпке по бушующему заливу, а огромная стая чаек пикирует на него с высоты и прицельно гадит на голову серыми тыквами. Они ложились всё ближе и ближе. Старик пытался увернутся от них, сманеврировать, но спасения не было. Тыквы падали ему на плечи, ударяли в грудь, колотили по спине и в конце концов переполняли лодку, так что она начинала разламываться и тонуть. Из последних сил Степаныч схватился окоченевшими пальцами за обломок шлюпки, как вдруг огромная тыква ударила его прямо в лицо. В глазах у старика вспыхнул оранжевый свет и он начал тонуть…
- На абордаж! – хрипло заорал Степаныч, вскакивая с пола и хватаясь одной рукой за рассечённую при падении с табуретки скулу, а другой за нож. – Уничтожу!
Увидев на своей ладони кровь, старик взвыл как дикий зверь и ринулся на улицу. Его целью была проклятая тыква. Он намеревался с разбегу пнуть её сапогом так, чтобы она раскололась на миллиард частей. Однако, в реальности, сапог скользнул по крутому боку серого чудовища и Степаныч со всего маху нырнул в крыжовник, пролетел его колючие недра насквозь и вспахал носом землю позади.
- Убью, паскуда, - заверещал он не своим голосом и выхватил нож. – Расчленю!.. До основания!..
Вскочив на четвереньки, Степаныч, как опытный фехтовальщик, крадучись приблизился к противнику, сделал полукруг, продемонстрировал несколько молниеносных финтов, а после нанёс серию расчётливых ударов, рассчитывая рассечь мерзкую гадину на составляющие. Но не тут то было… Верный клинок хоть и проткнул пару раз толстенную шкуру тыквы, всё же не смог нанести её значимых повреждений, а на последнем ударе и вовсе сломался. Схватка начала приобретать экзистенциональные черты...
Пена выступила на губах Степаныча. Он отпрянул и встал на ноги. Его глаза побелели, сердце сжалось, а руки затряслись смертоубийством…
Издав леденящий душу вой человека превращающегося в волка-оборотня, Степаныч ринулся в сарай и стал расшвыривать его гнилые внутренности в поисках гигантского ржавого колуна, которым можно было расчленить мамонта... Хлипкое сооружение трещало по всем швам и грозило обвалиться, но Степаныч обезумел. Он рвал и метал, силясь вырвать из ржавых недр металлолома намертво застрявший колун и обрушься ему сейчас на голову крыша, он едва ли бы это заметил.
К счастью, сарай уцелел и пока Степаныч делал небольшой перерыв, собираясь с силами для новой атаки, ему на глаза попалась невесть сколько валявшаяся на верхней полке литровая банка автоэмали восхитительного оранжевого цвета…
При виде неё, взгляд Степаныча приобрёл осмысленный оттенок. Точно Робинзон Крузо увидевший следы человеческих ног на песке, он долго вглядывался в этикетку, не веря своим глазам, а затем его лицо осветилось счастливой догадкой, стерев каинову печать. Старик бережно прижал свою находку к груди и вышел на улицу. Обломком ножа он проворно вскрыл крышку и убедился, что краски внутри более чем достаточно, особенно если добавить растворителя.
- Что, крысюга толстогузая, думала всё, уела?!! – зловеще усмехнулся старик и побежал в дом за новым ножом.
Старик трудился два часа кряду, делая перерывы лишь на богатырский глоток самогона и свежую папиросу. Первым делом он срезал тыкве верх и не без изощрённого удовольствия, выпустил её внутренности к своим ногам. Далее, в меру своего умения и фантазии, он вырезал тыкве пару глаз в виде пятиконечных звёзд, широкий нос и жуткую пасть с десятком кривых зубов.
Результат приятно удивил его самого. Старик даже подбоченился.
- Шедевр, ёлки моталки, - весело бубнил он себе под нос, разглядывая тыкву со всех сторон. – Куинджа, мать её… Айвазовский…
Единственное, что смущало старика, так это вырезанные сгоряча пятиконечные звёзды. Тут он явно дал маху. Крамола была налицо. Он даже хотел переделать их на круги, но затем его осенило. Степаныч крепко ухватил нож и одним махом исправил досадную оплошность, добавив каждой звезде по дополнительному лучику… Теперь всё было идеально.
Красил тыкву Степаныч уже в темноте, при свете большого костра. Укрепив тыкву на черенке от лопаты, старик щедро покрыл своё творение тремя слоями оранжевой эмали и был несказанно доволен итогом проделанной работы. Тыква вышла яркая и ужасная, как и полагается.
- То-то, суки… - ласково шептал он, ставя на костёр здоровенную сковороду и поочерёдно запуская в неё кусок истёртого сала, гору лука и десяток яиц. - Не на того напали, коекакеры… Смухлевать удумали, черти средиземноморские!.. Шиш вам да камыш!.. Моряка не проведёшь!.. Моряк – всему голова!.. Будет вам, поганцам, и Холуин и Пасха, от края и до края!..
Обстоятельно перекусив, Степаныч, окрылённый победой и самогоном, стал рыскать по дому в поисках костюма. Наскоро перебрав свой скромный гардероб, он остановился на старинном овчинном тулупе, который много лет болтался без дела под лестницей. Степаныч вывернул его наизнанку, подпоясал багровым шарфом и покрутившись у зеркала удовлетворённо крякнул. Оставалось найти подходящий случаю головной убор, но тут дела были плохи. Маски сварщика у Степаныча к его великому сожалению не оказалось, дырявая фетровая шляпа показалась ему нелепой, а засаленная лыжная шапочка – смешной. Он попробовал украсить голову паклей, сделать тюрбан из прокисшего полотенца и даже приладить жёлтый пластмассовый ламповый абажур – всё было тщетно.
- Сионисты медвелапые, - кручинился старик, судорожно глотая новую порцию алкоголя и чувствуя в теле разгорающееся пламя. – Не бывать такому, чтобы моряк в грязь лицом промахнулся!.. Лопну, а что-нибудь придумаю… Время ещё имеется…
Под временем Степаныч имел ввиду извечные вечерние посиделки в сторожке, куда иногда заглядывала и его бессердечная зазноба Катька-паучиха. Привлекательности в ней давно уже никакой не наблюдалось, но старые раны давали о себе знать. Старик жаждал реванша и сегодня, он чувствовал это всеми струнами своей разгоряченной души, был тот самый день, упустить который было категорически нельзя.
- Пан или пропал, - ревел Степаныч, мечась по дому, поминутно глядя на часы. – Свистать всех матом! Рубите кингстоны!
Через четверть часа необходимо было отчаливать, но головной убор по прежнему отсутствовал, делая его образ не полным. Вдруг старик ахнул и звучно хлопнул себя по лбу. Как он мог забыть?! Ну конечно же! Он бросился на второй этаж, разверз антресоли и явил н свет божий то, что было нужно…
- Ну, я вас уконтропупю, - радостно рычал Степаныч, прилаживая скотчем у зеркала подарок судьбы на голову. – Ну, вы у меня ахнете!.. Я вам, пустельгам, покажу взятие Берлина!.. Век у меня этот Хуивин помнить будете, полёвки свинохвостые!..
Ровно в 21:00 Степаныч опрокинул последнюю кружку самогона в своё нечеловеческое величие и шумно покинул порт приписки. Тьма преклонялась и расступалась перед ним как льды перед атомным ледоколом. В левой руке старик держал черенок лопаты с насаженной на него тыквой в глубине которой тлел огрызок свечи. В правой - сжимал импровизированный факел взятый по наитию из остатков костра. Вывернутый тулуп придавал ему сходство с сатиром, а венчавшие седую голову заплесневелые оленью рога довершали чудовищный образ древнего лесного божества.
Какие-то тени появлялись на его пути и таяли во мраке, псы поднимали вой и даже звёзды на миг остановили свой бесконечный хоровод, чтобы узреть невиданное земное таинство. Огненный дух мщения шагал по застывшим улицам садового товарищества и сонмы ведьм и болотных демонов роились за его спиной, не решаясь приблизиться к ужасающему Холуину, неистовому королю осени.
Степаныч безостановочно прошествовал весь путь до сторожки и лишь у её окна ненадолго замер. За грязным стеклом маячило несколько фигур, среди которых он узрел и Катерину. Дьявольский огонь вспыхнул в его бесшабашных глаза. Старик поправил рога, раздул тлеющий факел и дал как следует разгореться огарку свечи в тыкве. Затем, жуткой тенью он бесшумно скользнул в полуоткрытую дверь сторожки и выкрутил пробки на счётчике в прихожей. Он дождался когда первая волна паники в гостиной утихнет и лишь когда сторож открыл дверь в прихожую, чтобы узнать в чём дело, Степаныч демонически расхохотался и двинулся вперёд...
Визг оглушил его и едва не погасил пламя. Комната наполнилась беспорядочными криками, глухими ударами и громкими стонами. Катерина визжала не переставая, как морская сирена в тумане. Её голос наполнял пространство упругими волнами, так что Степанычу приходилось шагать вперёд точно ему в лицо бил штормовой ветер.
Впоследствии, некоторые очевидцы утверждали, что стекло в сторожке лопнуло именно от визга, за несколько секунд до того, как перепуганный сторож сиганул в него головой вперёд и вылетел на улицу…
Однако Степаныч не унимался. Он кричал, выл, хохотал и топал ногами, не замечая, что не до конца просохшая краска вспыхнула и зловещая тыква превратилась в чудовищный огненный шар со стекающим с кривых зубов и падающим на пол адским пламенем…
Когда полыхнула первая занавеска и огонь заскользил по торчавшей меж брёвен пакле, визг перешёл в мерный вой. Катерина вскочила со стула, низко наклонила голову и бросилась к выходу. Как бешенная лосиха она сбила Степаныча с ног и выскочила на улицу, а следом метнулись остальные. Их лица были застывши точно маски, а глаза белы как у варёной рыбы.
Несмотря на звериный таран, Степаныч не потерял самообладание. Он проворно откатился в сторону и дал погорельцам выскочить наружу. Затем он вскочил на ноги, вышвырнул факел и горящую тыкву наружу, сорвал и растоптал охваченную пламенем занавеску и никем не узнанный, растаял в ночном мраке, унося взятые в качестве трофеев почти полную бутыль вина и большой круг колбасы.
Нет смысла описывать то, что творилось в сторожке после его ухода и какие невероятные истории много лет ходили потом по дачам. Легенда про огненного призрака болот явившегося 31 октября в сторожку на пьяный шабаш пережила многих: и бросившую с того вечера пить Катерину, и ставшего несильно заикаться Кузьмича, и всех его перепуганных гостей, и самого Степаныча.
Но не будем забегать вперёд так далеко! Сейчас, сияющий виновник торжества сидел у старой водонапорной башни, прихлёбывал из горлышка кагор и закусывал его вкуснейшей чайной колбасой. Он уже успел снять рога и вывернуть тулуп наружу, так что теперь был совершенно практически неразличим в темноте. Время от времени со стороны участков до него доносились какие-то крики и тогда Степаныч от души хохотал, уткнувшись счастливым лицом в мягкий овечий ворот.