Хоманимару

Хоманимару

Ноэль Креспен занимал изумрудное велюровое кресло — почтенных лет: потертое, в шрамах и морщинах — с изящными изгибами резных ножек и подлокотников из темного ореха, каретной стяжкой, украшавшей спинку, и золотистыми заклепками, пылающими в лучах заката, настолько ярко, что слепили глаза. Мужчина безмятежным, чуть затуманенным взором провожал фантомные безликие силуэты, колышущиеся лучинами в строптивом потоке; эфемерные тени, скользящие по пыльным стенам ветхих домов; обветшалые повозки, нерасторопно плывущие по каменным бульварам и узким замшелым улочкам. Забинтованные пальцы правой ладони легко сжимали тлеющую трубку с экзотическими травами, а пальцы левой — «тюльпан», наполненный наполовину (или скорее опустошенный) английским янтарным элем. Его бледные жилистые колени едва прикрывал темно-синий халат, подчеркивающий нездоровый лавандовый оттенок полупрозрачной кожи. В последние несколько дней Ноэль хворал — болезнь изувечила его существо, как самое настоящее проклятье, — но не телом, а душою. Он отчетливо чувствовал на своих руках тяжелую головку одиннадцатилетней Флави — ее светлые волосы напоминали лисий хвост, а глаза — горные васильки, — слышал слабое, сбивчивое сердцебиение и последний хриплый вздох. Позже ее мать, сломленная горем, пыталась вытрясти из Ноэля если не чудотворный эликсир, возвращающий мертвых из царства вечности, то его душу, обвиняя в умышленной халатности. К сожалению, Флави скончалась на месте, упав с рассвирепевшей белой Мэри, — девочка случайно ранила шпорами свою лошадь, пытаясь обуздать ее ретивый нрав во время верховой езды. Когда девочка оказалась на земле, то инстинктивно свернулась калачиком, как улитка, а Мэри все никак не унималась: мощные копыта ударили Флави несколько раз, раздробив хрупкие ребра и череп. Липкая кровь Флави была везде, как и мозги — словно малиновое варенье, ее внутренняя эссенция растекалась по изумрудной траве. Ноэль Креспен по велению Судьбы стал участником этого происшествия, находясь рядом как врач, готовый при необходимости оказать первую медицинскую помощь. Но в тот день в нем умер сам Бог. Смерть всегда стелила перед ним тропу из трупов, но милая Флави стала ее бесценным сокровищем: сапфиром в болоте гниения и смрада. Изабель, мать Флави, приходилась родной сестрой Ноэлю; мужчина не надеялся на ее прощение или хотя бы снисхождение. Женщина заведомо считала брата ответственным в гибели своего единственного дитя и в порыве ненависти, отчаяния и боли, она наслала на него Эринний, искренне возжелав медленной мучительной смерти. Как следствие, мужчина пытался утопиться в пучине дурмана, надеясь отыскать на самой глубине, в юдоли скорби, способ усмирения трех внутренних, утративших равновесие, материй: рассудка, совести и праны. Но как бы Ноэль ни старался наладить отношения с отрешенным «Я», никакая потусторонняя сила не способна обратить вспять ход событий и предотвратить трагедию, чтобы любимая племянница осталась жива.

Креспен нервно вздрогнул, когда пропел дверной колокольчик; скрипнув от негодования зубами, он раздраженно выкрикнул «Открыто!». В проеме возникла огромная туша с лоснящимися рыжими патлами и несуразной улыбкой, разрезающей пополам упругие и жирные, как сало, щеки. Чересчур пухлые губы вежливо сообщили о «Шабли Домен Сен-Клер» за пазухой, для распития под «Крик совы». «У меня нет настроения», — презрительно буркнул Ноэль, поморщив горбатый — но весьма благородный, как хребет Карамурун-тау — нос. Его вялый язык заплетался, шурша по небу. «А вообще, лучше бы побаловал меня свиными копчеными ушками и Блё-де-Жексом. Неужели сложно ублажить мои желания? Ты бесполезен», — Ноэль неосторожно взмахнул «тюльпаном», едва не выплеснув на грудь мерцающую жидкость. Он деликатно выругался и нахмурил смоляные, тронутые пеплом, брови, а затем кивнул в сторону свободного кресла, приглашая Эдмонда Гроссо к нему присоединиться. Толстяк послушно плюхнулся в кресло — мясистые бока вывалились на подлокотники, — и под тучной фигурой жалобно застонало сухое дерево. Он собрался вовлечь Ноэля в занимательную, по его мнению, болтовню, но тот жестко осадил: «Мы можем побыть в тишине?» Эдмонд с видом побитой собаки смиренно захлопнул рот; однако терпения мужчины хватило лишь на четверть минуты. Ноэль не успел огрызнуться, когда Эдмонд загадочно изрек: «Я знаю, что может отвлечь тебя от хандры». Креспен досадливо подумал, что мсье не прочь почесать языком: крайне много и бесполезно; Эдмонд сегодняшним вечером был особенно надоедлив. Мужчина недоверчиво фыркнул и с подозрением прищурился; тем не менее, ему плохо удавалось скрыть пробудившийся интерес: «В самом деле, какая-нибудь очередная ерунда», — с напускным безразличием отмахнулся он. «Мне удалось тебя заинтриговать, верно?» — толстяк уловил в черных миндалевидных глазах искринки. «Как бы не так», — оспорил дерзкое заявление Ноэль, нарочито слукавив. Впрочем, Эдмонда так просто не проведешь: тот читал его насквозь, как раскрытую книгу, оттого точно ведал, что любопытство Ноэля изнывало от неудовлетворенности, будто похотливая дева. «Давай выкладывай, не томи», — сдавленно пробормотал он, смутившись слабости, юрко выпорхнувшей наружу, точно мотылек. Толстяк в предвкушении потер потные ладони друг о друга, вальяжно переплел пальцы-сардельки на упитанном пузе и приглушенно заговорил, будто выдавал мрачную тайну: «Мой коллега, Бернард Марсо, две недели назад заказал портрет своей жене...». «Какое скучное начало повествования», — Ноэль недовольно скривил персиковые влажные губы, обрамленные опрятными усиками и бородкой цвета воронова пера. «Дорогой друг, ты не будешь разочарован, если выслушаешь мою историю до конца, — Гроссо от обиды напыжился. — И перебивать собеседника — не по-джентльменски», — молвил он с упреком, чтобы Ноэль проявил хоть толику уважения, однако тот не испытывал ни малейшего стыда. Мужчина беззаботно потряс «тюльпан», взболтав теплый напиток некогда с нежной пенкой и изящными кисло-сладкими нотками, а теперь мерзкий на вкус. Трубку он все еще держал в пальцах, однако затягиваться больше не желал: предстоящей ночью следовало нормально выспаться, так как помимо терзающей совести, его мучили химерические кошмары. Ноэль устало выдохнул и аккуратно положил трубку на ажурный кофейный столик из красного палисандра, привезенный из Индии. Затем пристальным взглядом смерил «тюльпан», осушил одним глотком и поморщился, высунув наружу кончик языка: гадость! «Что ж, я весь — внимание», — проворковал он, ощутив свежий прилив ненавязчивой эйфории. «Хорошо. Но перед этим я хочу откупорить две бутылки вина, третья — для кондиции, трогать ее пока не смею. Итак, позволишь?» — толстяк расплылся в неизменно нелепой улыбке, верхняя губа задралась так высоко, что обнажила не только мелкие зубки, но и розовые мокрые десны. Он заговорщически хихикнул, будто ребенок, затеявший совершить какую-нибудь плохую-плохую шалость; Ноэль укоризненно покачал головой и сердито изрек: «Ты слишком наглый и назойливый для незваного гостя. Я больше не намерен пить, так как не хочу устраивать дебош всю ночь напролет, а рассвет встречать с дрянной головой. К тому же, увеселяться в компании одному — дурная манера». Эдмонд предугадал подобную реакцию, и потому терпеливо, но с толикой ехидства, сообщил: «В таком случае, я уступлю своей прихоти чуть погодя — торопиться все равно некуда. Но предупреждаю: ты сам попросишь тебе налить. Так как моя история может ввергнуть тебя в глубочайший шок». Непоколебимая уверенность толстяка заставила Ноэля насторожиться; мужчина истерично хохотнул и категорически возразил: «Ты будешь травить глупые байки? Ни одна из них не способна меня напугать!» Эдмонд ухмыльнулся, достал из кожаной сумки бутылку вина и демонстративно повертел: «Вот и увидим», — читалось на его пышном, как творожная сдоба, довольном лице с вишневым румянцем. Ноэль промычал что-то нечленораздельное — кажется, с уст слетела безобидная брань, — а после смолк, не желая продолжать пререкания; он смежил веки, чтобы Эдмонд, хитрый черт, больше не смог поддразнить. «На чем я там остановился? — вкрадчиво раздался елейный голосок слева. — Ах, да. За портретом для жены, Элоизы, Бернард Марсо обратился к бродячему художнику, засветившемуся в каждом закутке Маноска. Его зовут Киш Лорен, как слоеный тарт». «Погоди, это наверняка псевдоним, — озвучил догадку Ноэль, — что логично: кто будет называть ребенка в честь пирога? Если только блаженный». «Твои подозрения не безосновательны, — Эдмонд хлюпнул от негодования — молодой мсье был не сдержан и суетлив, — но главное не это, а вот что: Киш Лорен принял заказ и пообещал навестить семью Марсо следующим утром». «Я думал, он ищет вдохновение под каштаном или сосной, а не разъезжает по домам в поисках заработка», — прервал Ноэль вновь. «По словам Киша Лорена, аура человека, окруженного личными вещами в естественной, благоприятной среде, принимает подлинную форму. Характер и эмоции человека в спокойной и уютной атмосфере, где он может расслабиться, чтобы почувствовать себя свободно, особенно глубоки и колоритны; вне зоны комфорта они обращаются, как оборотни, в фальшь: тускнеют, маскируются и даже прибегают к имитации, перенимая черты чужих личностей. По этой причине Киш Лорен считает их дефективными, извращенными, недостойными благородного дуэта: кисти и холста мастера». «Как по мне, голубое небо уютнее, чем низкий облупленный потолок», — обронил Ноэль, сложив на груди руки. «Ты не художник, Ноэль, никогда им не был и, боюсь, не будешь. Медицине, как и другим наукам, чуждо искусство: они цинично препарировали наш сакраментальный мир и вывернули наизнанку, изучив каждый орган, каждую клеточку под микроскопом; беспощадно выпотрошили его волшебное — божественное и одновременно дьявольское — ядро, как свинью. Так как с какой-то стати им приспичило овладеть «истиной»». — Гроссо поперхнулся, так как в глотке встал ком. Громко откашлявшись, он честно добавил: «К сожалению, в творческой сфере твое мнение не стоит и выеденного яйца». Эдмонд вовсе не преследовал цель как-то унизить Ноэля, но от небрежно брошенных слов мужчина почувствовал себя так паршиво, будто его окатили ведром ледяной воды. «Ты только что меня оскорбил?! А ну, сейчас же принеси извинение!» — вспылил Креспен, вскочив с кресла, как ужаленный. «Присядь, я никак не задел твое самолюбие, а лишь констатировал факт, — с требовательной — но не надменной — интонацией отчеканил Эдмонд, дабы пресечь зарождающийся конфликт, и свел тонкие брови к переносице. — Правда всегда будет яблоком раздора», — расстроенно заметил он. Толстяк напрягся, как скрипичная струна, когда Ноэль придвинулся к нему слишком близко — черные глаза застлала пелена злобы, а побагровевшие, плотно сомкнутые, губы мелко задрожали, будто вот-вот выстрелят ядом. «Прошу, вспомни о манерах и остынь, ссоры ни к чему, — с обреченностью промямлил Эдмонд. — Мне стоит продолжить рассказ, так как скоро пробьет одиннадцать часов. Уже очень поздно, ты ведь не хочешь слушать меня до тех пор, пока на деревне не пробудятся первые петухи?» «Мы не в деревне, здесь нет петухов», — прохрипел Ноэль; низкий широкий лоб покрыли глубокие бороздки, придав мужчине вид дряхлого архивариуса, хотя возраст еще не пересек черту в тридцать два. Креспен, немного помешкав для пущего вида, все-таки остепенился. «Я прощаю тебя, но только в этот раз. Следующего раза тебе не представится, так как прогоню веником прочь, усек?» — пригрозил он притушенным голосом. «Твоя обитель — твои законы, — поспешно заверил его Эдмонд, выставив перед собой ладони в капитулирующем жесте. — Только, пожалуйста, подай стакан прохладной воды, а то рот словно набит иголками — меня невыносимо мучает жажда». Ноэль едва не ляпнул «я не нанимался лакеем», но вовремя одумался — Эдмонд часто приглашал к себе в гости, в дом-павильон, расположенный на холмистой равнине, недалеко от горы Юра, и всегда вел себя заботливо и учтиво, потакая любым прихотям, как добродушный Рождественский Дед. Мужчина лениво поднялся с насиженного места, быстрыми шагами добрался до кухни и, наполнив стакан чистой водой из хрустального графина, вернулся в гостиную. Эдмонд с благодарной улыбкой принял стакан и жадно пригубил; утолив жажду, он блаженно причмокнул и облизнулся, поместил руку на подлокотник, сжав в ладони стеклянный сосуд, на дне которого испускал легкое сияние тоненький пласт влаги, похожий на льдинку. Эдмонд оставил воду про запас, чтобы зазря не тормошить Ноэля, опасаясь нарваться на хамское поведение, и заодно смочить пересохшее горло, когда станет тяжко произносить речь. Толстяк возобновил рассказ: «Киш Лорен, как и было обговорено, прибыл в дом Марсо в девять. Супругам он показался человеком легким на подъем: беспрестанно отпускал затейливые шуточки, улыбался и смеялся; ностальгировал о своем безвозвратно минувшем детстве и туристических экспедициях. Их знакомство длилось примерно час, после чего Киш попросил Бернарда удалиться из комнаты, оставив его с Элоизой наедине. А вот дальше стало происходить нечто странное, из ряда вон выходящее: Киш попросил Элоизу поглядеть — сколько пожелает — на пустое полотно, представив перед собой зеркало, а в нем — отражение: повертеться перед ним, полюбоваться своей красотой, как бы невзначай поправив волосы или дотронувшись до грудей. Киш убежден, что энергетика человека благодаря такой процедуре впитывается в ткань, проникает в краски, кисть художника. И портрет становится более чем живым. По завершению работы, Марсо предложили Лорену крупную сумму денег, но тот отказался, смутившись проявленной щедрости, так как приемлет только символическую плату. И не обязательно деньгами. Тогда в знак признательности супруги вручили Кишу целую корзинку свежих ягод и фруктов, и он с лихорадочной поспешностью — что показалось Бернарду подозрительным — покинул дом. Позже Бернард сослался на свою гипертрофированную мнительность, и он опрометчиво проигнорил эту — скажу по секрету: важную — деталь. Вечером того же дня Элоизе внезапно стало скверно: ее одолели слабость, головокружение и поднялась температура. Она слегла в постель. Бернард отнесся к этому явлению совершенно спокойно, справедливо посчитав, что жена подхватила легкую простуду, и ей требуется лечащий врач. Врач пичкал Элоизу антивирусными препаратами, но ей становилось все хуже день за днем: кожа прела и покрывалась безобразными кровоточащими язвами и пузырями, заполненными бурой поганой жижей. Выпадали ногти, волосы, зубы; семь жизненно важных отверстий в ее теле источали тухлый запах мяса и выделяли мерзкую темно-коричневую слизь. Ее постепенно раздувало от копившихся в чреве газов — Бернард помогал его высвобождать, проделывая в животе дыры, но такой способ спасал ненадолго, да и прибавлял лишних хлопот. Элоиза билась в агонии, и ни один антибиотик не облегчал ее страданий; врачи один за другим беспомощно разводили руками: здоровая женщина буквально подверглась тлению, как труп». «Имеешь в виду танатоморфоз? — с профессиональной компетентностью подсказал Ноэль; он был ошеломлен услышанным, однако не до конца соображал, к чему клонил Эдмонд. — И в этом парадоксальном феномене как-то замешан Киш Лорен... Ты подталкиваешь меня к этой абсурдной идее?» — смекнул он. «Именно, — не стал тянуть резину толстяк, но из-за гаденького характера так и норовил отвесить какую-нибудь невинную колкость. — Потрясающая прозорливость!» «Полнейшая чушь! — вспылил Ноэль, что было предсказуемо; угловатая челюсть заходила ходуном. — Хватит измываться надо мной! Если считаешь это забавным, тогда проваливай вон!» «Разве все вышесказанное — плод моих воспаленных фантазий? Я лишь озвучил догадку Бернарда, которая — если в данном мистическом деле прибегнуть к дедуктивному методу, отыскав кусочек за кусочком и собрав воедино — не беспочвенна», — Эдмонд испил последние капли освежающей влаги и нахохлился, так как на языке все еще перекатывался песок. И покрутил пустой стакан перед собой, явственно представив в нем заветный напиток соломенного цвета с зеленоватым оттенком. А вот Ноэль не проявлял желания отведать по-королевски изысканное вино из шардоне, классического сорта белого винограда с маслянисто-цитрусовым ароматом, оттого Эдмонд сидел, как на иголках — обливался потом и исходил мелкой судорогой. «Ты владеешь железными аргументами? Иначе ты — неисправимый пустоплет!» — Ноэль рычал, как дикий зверь, и брызгал слюной во все стороны; лицо вспухло и посинело от ярости — еще чуть-чуть и щеки лопнут от натуги, как мыльный пузырь. «Ты вновь несешься вперед паровоза. Неужели я раскрыл все карты? Внимай же дальше: Бернард не одинок в своей беде, ему и раньше доводилось слышать об идентичных случаях: его лучший друг, Луи Фрей, поделился аналогичной историей, в точно такую же историю попал товарищ Луи, а у того — двоюродный брат. Бернард отнесся к ним предвзято, с ослиным упрямством, однако скептический настрой развеялся, как дым, когда он испытал все прелести темного проклятья на собственной шкуре. К прискорбию, эта таинственная, тревожная история не исчерпывается двумя-тремя именами, коих в действительности несметное число. И если на секунду представить, что тысячи имен — звенья одной цепи, то она протянется от Франции до Аргентины, а оттуда: до Канады, а затем Австралии. Несомненно, любая история обязательно начиналась и заканчивалась совершенно одинаково: Киш Лорен рисовал портрет человека, удирал в неизвестность, сверкая пятками, а человек разлагался, пока его не настигала неотвратимая смерть. Между прочим, после несчастья с Элоизой Бернард кое-что понял: беспричинная с первого взгляда суетливость художника имеет под собой закономерную подоплеку: Киш Лорен в курсе происходящего ужаса. Сперва он умело втирается в доверие, а затем бесследно исчезает, чтобы не вызвать неудобных резонных вопросов, способных связать его персону с грядущими событиями. Из чего следует логический вывод со всеми вытекающими последствиями: либо Киш Лорен — сверхъестественное создание, либо он спутался с какой-то потусторонней могущественной сущностью, помогающей творить чудовищные сюрреалистические вещи». Эдмонд затих и удрученно прикусил нижнюю губу, неотрывно следя за сменяющимися, как погода, состояниями Ноэля, пребывавшего на границе сумасшествия: мсье то впадал в панику, то принимал суровый вид, то торжественно щелкал языком, то испытывал гнетущее чувство безысходности, продиравшей легкие на хохот, то в смятении щерил жемчужные зубы. «Безумие какое-то! — с усилием выдавил Креспен осипшим от стресса голосом; на его скулах заиграли желваки. — У меня от всей этой чепухи в голове сумятица. Беря во внимание нынешнее обстоятельство, мне стоит выпить». Эдмонд про себя возликовал, мудро воздержавшись от ироничного «я же говорил»; он разлил вино до краев и жадно присосался к своему стакану. Ох, все-таки какое замечательное вино с неповторимым вкусом! Ноэль тоже оценил его по достоинству. «И что ты от меня ждешь в итоге?» — мужчина флегматично глядел сквозь сумеречное пространство, не сосредотачиваясь на конкретной точке. Расслабленная кисть рассеянно покачнулась и чуть накренила бокал с вином, окрашенным в шафрановый цвет горящей свечой, оно, достигнув кромки сосуда, волнительно затрепетало в намерении пролиться вниз. Однако Ноэль легко одернул руку, чтобы драгоценный нектар не был так бессмысленно растрачен. «Мы можем самостоятельно провести расследование и выяснить, за какой целью гонится душегуб Киш Лорен», — судя по всему, толстяк давно вынашивал столь дивную затею — такие не зреют в неясной головушке после полуночи. Ноэль заливисто рассмеялся, схватившись свободной рукой за бок: «Ах! Я официально объявляю союз «Шерлока Холмса и доктора Ватсона» зарегистрированным! По окончанию грязной работенки, стоит написать книгу о наших невероятных приключениях и назвать: «Пленение Велиара»»; он смахнул проступившую слезу. «Боишься?» — Гроссо почти физически ощутил исходящую от Ноэля липкую тревогу. Тот замешкался прежде, чем отрицательно мотнул головой: «Мне не страшен сам Дьявол, но я, как и ты — смертен, и если что-то пойдет не по плану, мы окажемся в опасности. Откуда знать, с каким разумом, скрывающимся в чертогах Вселенной, нам придется столкнуться?» «Кто не рискует, тот не пьет «Шабли Домен Сен-Клер»», — бесстрастно парировал Эдмонд. «Надеюсь, наши усилия не будут напрасны», — холодно протянул Ноэль; он выглянул в окно и томно вздохнул, околдованный одиноким Ночным странником, что бороздил по иссиня-черным небесным просторам. От него веяло бархатистой меланхолией, и мужчина невольно погрузился в ностальгию.