Хороша церковь зимой

Хороша церковь зимой

Ваня уставился в окно ветхого домишки и, кажется, вовсе забыл, что валит снег и его ноги медленно тонут в сугробе. Старушка перебиралась из кухни в спальню, бережливо держа у груди промокшие от слёз платочки. На сундуке, придвинутом к дивану, плавилась свеча, которая освещала едва ли треть комнаты, но так ласково, что бледное, стертое годами и горем лицо становилось милее, приятнее. Сорок дней те платочки скрывали от глаз зеркала. Их сняли, но в отражении ничего не изменилось: те же перекошенные полки, по-прежнему неяркие глаза, которые изредка заглядывают в зеркальную гладь и будто ищут чего-то. Горе осталось позади смотреть в спину торопливому настоящему. Ваня испугался, быстро отвел взгляд и пообещал себе, что больше не посмотрит в ту сторону.

Второклассник с усилием поднял ноги и стряхнул налетевший снег. Своим детским, но уверенным телом он продавливал белое покрывало, и хруст разносился по неширокой улице. Ваню перевешивал пакет, из которого, высунувшись, глядели бутылки лимонада, и, чтобы не упасть и не захлебнуться в белом море, он шёл медленно и осторожно. Его путь освещали только тёплые окна деревянных домов, — окна сладкие для него. Ваня любил заглядывать в чужой быт, глазами выхватывать мгновения, сценки, — обычно они были веселыми, — но в тот вечер ему стало тоскливо от увиденного. Быть может, слово «тоска» он слышал раз пять в своей жизни, не знал его определения, но то, что он испытывал, иначе нельзя было назвать.

«Суббота. Сегодня я могу купить себе что-нибудь особенное. И вечер хороший: снежинки, сугробы, тишина и тепло. Но грустно. Ведь она там одна… Как ей помочь? И если бы я знал как, то разве помог бы… Не знаю». Все жители того сибирского села уже были дома, ужинали, и только Ваня, задумавшись, одиноко брел меж заборов и калиток. Скоро и он окажется в уюте — уже виднелся скромный домик, в котором он жил с добрыми матерью и отцом. Но тяжелые мысли вдруг рухнули, тоска вылетела из детского сердца — нога подвернулась, и все тело повалилось в холод. Ваня долго не лежал — поднялся, осмотрелся: где пакет? Он быстро покрутился, осматривая снег и у ног, и дальше, но ничего не нашёл.

— Держи-ка, — по-весеннему сказал кто-то и постучал мальчика по плечу.

Ваня обернулся, и увидел высокого мужчину. Он улыбался, как Дядя Стёпа, а глаза его сияли чистой, приятной усталостью. Ваня ни разу не видел этого мужчину, но он был так рад и благодарен ему, что вовсе не нашёл это странным. Ваня протараторил: «Спасибо, до свидания!» — осмотрел продукты — все на месте — и заспешил к родителям.

Он вошёл во двор и мельком посмотрел направо, в угол, где раньше жила овчарка по кличке Солнце. Будка там стояла до сих пор, воняла несъеденными хрящами и кашами, но пахла любимым домашним животным. Ване стало тяжело, в груди всё неприятно сжалось. Хоть он был мал и ещё не умел овладеть собой, у него получилось отмахнуться от мыслей, он дошёл до порога. Ваня отворил дверь — и тепло потекло на розовые щеки. Поставил пакет, снял сапоги, стянул шапку и скинул тулупчик — в том месте тулупы ещё в ходу. Стоял запах картошки и мяса, у Вани заиграл аппетит. Он прошёл на кухню, оставил там продукты и мелькнул в ванную, в темную комнатушку, которая, однако, ценилась и считалась поводом для гордости. Пару минут второклассник понаблюдал за водой, чтобы та нагрелась, намылил красные ручки, с удовольствием подставил их под струйку, а оставшимися каплями брызнул себе в лицо. Когда он вышел, его встретила мама:

— Наконец-то пришёл, — она обняла сына. — Мы заждались.

— Я купил всё, что ты просила, по списку, — обрадованно сказал Ваня.

— А лимонад? Сегодня же суббота.

— И его! — он встал на носочки и поцеловал нежную мамину щеку.

Они пошли к столу.

Кухня всегда была убрана: чашки и тарелки, ложки и вилки прятались в шкафах, блестели скрипящий пол, старый угловой диван, стол из березки, на подоконнике стояли, наслаждаясь северным солнцем, домашние цветы и кустарники, а над тихим кухонным бытом молча висела люстра, которая любила порой менять родной светло-желтый на оранжево-красный — так случилось и в тот вечер. Ваня поскорее занял своё место, вжался в угол дивана, чтобы его не было видно, — он отвлекался от еды, когда на него смотрели, — а мама поставила перед ним горячее пюре и плотный кусок говядины.

— Приятного аппетита, — ласково сказала она и ушла в спальню, откуда временами доносился трубный кашель Ваниного отца и её дорогого мужа.

Ребёнок схватил вилку и принялся кушать, страстно и небрежно. Его рот был полон картошки, но он не останавливался, забивал оставшееся место кусочками мяса. Когда же Ваня пытался проглотить, ничего не получалось, и он останавливался на минуту, быстро жевал, с усилием проталкивал еду и даже слышал, с каким звуком она падает в желудочный сок, — как в морскую воду. Кушал, ел, жрал, а еда не заканчивалась. Вдруг остановился: «Что я делаю?» И вопрос его был чересчур уместен: худенький и хилый, Ваня никогда не ел с таким азартом, с подобной жадностью. «У меня папа болеет, а я тут отъедаюсь…»

Ваня поник над полупустой тарелкой. Он переживал болезни родных так, будто сам кашлял и высмаркивался, валился с жаром и кутался в одеяло при ознобе. Совесть не давала ему покоя: «Он мучается, а я здоров», — заставляла тратить всю энергию на поддержку и заботу, а когда сил не оставалось, она с упреком била в голову: ты, мол, свинья, а не человек, раз забываешь о близких. Ваня бежал от себя, хотел забыть о чужих мучениях, — уходил к друзьям или отправлялся в долгую прогулку — но каждое напоминание, каждый звук больного организма оживлял старые мысли, которые одолевали с новой силой, — и он мучился сам.

Дверь родительской спальни открылась, и скоро на кухню вошли Ванины мама и папа. Алексей наклонился к сыну, поцеловал его и сел рядом, его жена Татьяна прошла чуть дальше, выдвинула из-под стола табурет и села, заглядываясь на своих мужчин. Ему было двадцать два, а ей — семнадцать, он уже отучился на плотника, а она только заканчивала школу, когда они познакомились и полюбили друг друга. Оба небогатые, но трудолюбивые, оба терпеливые, но смелые.