Хорошая мать: 1988 год

Стихами великого Велимира

Были наполнены звуком трущобы,
Лес и звенел и стонал,
Чтобы, чтобы,
Зверя охотник копьем доконал!

Олень, олень, зачем он тяжко
В рогах глагол любви несет?!
Стрелы вспорхнула медь на ляжку,
И не ошибочен расчет!

Сейчас он сломит ноги оземь
И смерть увидит прозорливо,
И кони скажут говорливо:
«Нет, не напрасно стройных возим!»

Напрасно прелестью движений
И красотой немного девьего лица
Избегнуть ты стремился поражений,
Копьем искавших беглеца!

Все ближе конское дыханье
И ниже рог твоих висенье,
И чаше лука трепыханье,
Оленю нету, нет спасенья!

Но вдруг у него показались грива
И острый львиный коготь,
И беззаботно и игриво
Он показал искусство ТРОГАТЬ!!!

Без несогласья и без крика
Они легли в свои гробы,
Он же стоял с осанкою владыки —
Были созерцаемы поникшие рабы...

Поезд, преодолевая крутой склон, тяжело скрежетал рельсами, словно сама земля сопротивлялась его движению. Взмахнувший облачком пыли, его чёрные боковые стенки отбрасывали краткие тени на тусклое утро. Внешний мир метался в сером свете — деревья, как размытые силуэты, мелькали в окне, а лучи солнца, уже усталые от своей утренней борьбы с туманом, пронзали их, разделяя на полосы света и тени. Стук колёс звучал не просто как звук механизма, а как хрипящее дыхание, с каждым оборотом всё более учащающееся и настойчивое.

Мужчина в белом костюме двигался с ошеломляющей скоростью, не замечая, как его изысканный наряд, слегка развевающийся, запачкался в пыли. Легкость его шагов не скрывала внутренней готовности к любому неожиданному повороту событий. Он был за границей паники, сдерживаемый только жестокой решимостью. Лицо его оставалось невозмутимым, словно он был чужд этой буре, что бушевала вокруг, но в глазах — напряжение, словно камень, который вот-вот соскользнёт в воду.

Вдали, на тёмных лошадях, жандармы не отставали. Их крики — резкие и властные — эхом отдавались в воздухе, но они лишь распыляли усилия, пытаясь настигнуть беглеца. Молодой офицер в тёмной униформе ускорил шаги, не отрывая взгляд от несущегося поезда. Он рванул поводья, заставляя коня подниматься в высоту, готовясь к рывку. В его руке мелькнула сабля, сверкнувшая в тусклом свете. Сигнал машинисту — нужно замедлить движение, сделать шаг назад. Но поезд, как железная тень, не замедлил ход.

Мужчина, ощущая близость преследования, не медлил. Он пронзил взглядом ближайший вагон, его сознание чётко вычертило траекторию спасения. Остановившись у дверей, он одним движением, не теряя ни секунды, поднял ногу и скользнул в проход, сливаясь с движущейся массой.

За маленьким столиком, у самого окна, сидел старик. Его седые волосы, собранные в небрежный пучок, а также глубокие морщины, прорезавшие его лицо, выдали годы, с которых не смыть следы времени. Однако в его взгляде не было того тяжёлого отчаяния, которое, как правило, сопровождает старость. Напротив, глаза старика — скрытые за узкими стеклами очков — были внимательными, цепкими, как будто он мог распознать любой скрытый след, любой лишний звук. В руках он держал газету, но, судя по всему, она была всего лишь прикрытием. Листая страницы, он не читал, а скорее улавливал ритм мира, в который он был погружён.

Мужчина, не произнеся ни слова, осторожно прижался к дверному проёму и едва заметно поднял руку, делая знак хранить молчание. Он был слишком уставшим, чтобы говорить. Его руки слегка дрожали, но не от страха — это было физическое напряжение, вымотавшее его за последние часы. Он вошёл и, не теряя ни мгновения, уселся напротив старика, откинувшись на мягкую спинку сиденья, стараясь скрыть своё облегчение. Оно было временным, но явным, как дыхание после долгого бегства. Грудь медленно поднималась и опускалась, и несколько раз он невольно согнул плечи, отпуская боль в спине.

Старик не двинулся, не отрываясь от газеты, но его лицо оставалось совершенно спокойным, словно этот человек, с его бледным лицом и белым костюмом, с трудом скрывающим потёки грязи, вовсе не был в бегах. Как если бы в этот вагон никогда не входил чужой, явно напуганный и явно преследуемый. Он продолжал читать, или, по крайней мере, делать вид, что читает, но взгляд его не покидал тех далеких, скрытых горизонтов, которые видел он сам.

Мужчина изучал старика, словно пытаясь найти в его лице отражение своих собственных мыслей. Взгляд его стал настойчивым, едва ли не рентгеновским, проникающим в этот безмолвный мир, созданный старцем. Он не знал, что именно он искал, но это ощущение было знакомым, как будто что-то важное должно было раскрыться в эти минуты молчания. И всё же старик оставался таким же безучастным, каким был с самого начала.

Когда мужчина наконец почувствовал, что ничего не получит от этого молчания, он тихо выдохнул и, повернув голову к окну, наблюдал за мелькающими за стеклом деревьями. Лес, казалось, поглощал всё вокруг, его тёмные, переплетённые ветви сливались с темным небом, и лишь редкие пятна снега, как рваные лоскуты, прерывали эту непроглядную темноту. На мгновение его мысли затуманились, как и мир за окном.

Внезапно перед стеклом мелькнула вспышка света. Лёгкая бабочка, вопреки пронизывающему ветру и холодному утреннему свету, грациозно кружила перед окном. Она, казалось, танцевала с отражением, переливаясь мягкими крыльями, почти невесомая в своей хрупкости. Мужчина неохотно улыбнулся, и его лицо, которое до этого казалось выточенным из камня, на мгновение ослабло, лишившись остроты.

— Делия Эухарис, — произнёс он, словно обрывая свою собственную мысль. В его голосе не было ни тревоги, ни напряжения — лишь отрешённое спокойствие, как у человека, привыкшего говорить о чём-то важном и глубоком. — Единственная и неповторимая, она зовёт нас.

Старик, до сих пор поглощённый газетой, слегка наклонил голову и, наконец, снял взгляд с бумаги, как если бы только сейчас заметил присутствие незнакомца. Он отложил её, не проявляя ни малейшего удивления, и взглянул поверх очков, скользнув взглядом по мужчине с лёгким, почти ленивым интересом.