Храпушки даём.

Храпушки даём.

Дотерпел я до июля, сделал все дела в душном офисе и с чистой совестью дёрнул в деревню на сенокос. Там меня с нетерпением, растопив большого пузача-самовара, ждал Дед.

Люблю нашу деревню. После городской суеты, вагонов метро -консервных банок, мимолетных встреч и людей с ненастоящими чувствами, русская деревня – заповедное место, время в котором словно тягучая смола, а люди, увязшие в ней, подобны реликтовым насекомым: диковинные для нас, странные, с множеством рудиментов. А Дед мой - самый древний и редкий жук.

Солнце было в зените. Нервно тарахтящий автобус-призрак оставил меня один на один с пыльной деревенской дорогой. Впереди было шесть километров пешком и… тишина. Тишина, которую я ждал целый год.

Деревня моего деда никогда не была большой. В лучшие советские годы здесь было тридцать три дома. На сегодня жилых осталось только семь. Отличить их от нежилых было не так-то просто.

Джек – соседский пёс, гонял по улице стаю кур. Отара овец бесцельно перемещалась от дома к дому. На лавочке пыхтел самокруткой Дед. Увидев меня он встал, расправив богатырские плечи, распростёр огромные ручищи:

- Внучооок! – Дед широко улыбался. Во рту у него блестнули три золотых зуба.

- Дееед! – мы обнялись. – А прошлым летом у тебя побольше зубов-то было – пошутил я.

- Да. Я тут в город зимой ездил. Золото нонче дешевое, да и цены у Вас, в городе-то ого-го какие. Два зуба в ломбард сдал, только на стрип-бар и хватило. – Дед подмигнул мне и обнял. – Без продолжения. Токмо Бабке ни-ни! Понял? – шепнул мне на ухо Дед.

Тут на пороге появилась Бабушка, обняла меня и принялась нахваливать появившийся у меня за зиму живот и округлившиеся щеки. В доме нас ожидали пироги, пузатый самовар и моя старая подруга - русская печка. После рассказа о моей городской жизни и обещаний как можно скорее жениться, я забрался на теплую печку и сладко заснул.

С петухами начались деревенские будни. Плотно позавтракав, мы вышли в поле. Целый день я наслаждался обществом деда и изнурительным физическим трудом. После утреннего сенокоса мы пошли в лес за дровами, затем кололи эти дрова, таскали воду и правили забор соседу. Я еле успевал за Дедом, ведь он – богатырь, под два метра ростом и, как говорят, косая сажень в плечах, а я чуть поменьше – метр восемьдесят пять. Разница в возрасте в 55 лет не соответствовала разнице наших сил - у Деда их было гораздо больше. Все время пока мы работали Дед травил пошлые байки и пел старинные песни, которые он слышал от своего деда, а тот от своего, а тот от своего, а тот сам их придумал. Тяжелый трудовой день окончился и меня ожидала премия. Премия, лучше которой я не получал за всю жизнь – это русская баня. А к русской бане бонусом шел чай на бабушкиных травах и вкуснейшие пирожки с вишней. Пирожки у нее особенные – она кладет в них вишню с косточками. Это придает им особый вкус и делает сам процесс их употребления более церемонным – приходится осторожно жевать их, чтобы случайно не сломать зуб и это, в свою очередь, даёт время влюбиться в их особенный вкус.

После таких вечеров чувствуешь себя рожденным заново. Но эти вечера были бы не полными, если бы не их продолжение. А за продолжением Дед лез в погреб. Из погреба доставались бабушкины соления и большая бутылка самогона. Начиналась веселая летняя ночь.

- Красота!

- Да, лето нонче жаркое. Как на Кубе.

- Ага. А ты откуда знаешь, как там на Кубе? Как будто ты там был. – усмехнулся я.

- Да, был. Токмо это тайна.

- Какая еще тайна, Дед? Я люблю тайны. Расскажи, а?

- Нет.

- Ну Дед, я же твой единственный внук – продолжатель рода. Ты мне расскажешь, а я своим внукам. Если история, конечно, стоящая.

- Стоящая! Еще какая стоящая! У нас много чего в жизни интересного бывало. Мы – не Вы, за компутерами портки не просиживали. Наш брат и в войнах воевал, и в космос лётывал, и еще в кое-каких експериментах участвовал. Да и на Кубе бывал.

Ладно, внучок, только тебе расскажу. Бабке эту историю даже не рассказывал. Да и не поверила бы она. Она только Геннадию Малахову верит…

Дело было в 58-м году. Отправили наш отряд на «Ленинце», подлодке, на помощь Фиделю, революцию делать. Ему как раз в то время тяжело приходилось, в лесах он сидел…

- Фидель Кастро? Какой еще Ваш отряд?

- Пионерский – дед громко расхохотался. – Ты меня слушай, внук, пока я не забыл чего, вопросы задавать будешь потом.

Плыло нас человек семьдесят, пятьдесят членов экипажу и мы в двадцатером. Каждый занимался своим делом: команда выполняла приказы своего командира, а мы - своего.

Кормили армейской баландой. Она ведь, что в казарме баланда, то и на подлодке – баланда. Одна и та же и вкус всегда один. Приелась, сил нет. И вот однажды, незадолго до высадки, заходит к нам на обед связист Пересунько, глаза шальные, в руках мешок, вроде как из-под картошки. «Мужики!» - говорит. «Яблочков не желаете?» Мы еще удивились все: Откуда вдруг у Пересунько посреди похода яблоки взялись? В карты у поваров выиграл что ли? «Только» - говорит, «Одно яблочко в одни руки. Чаровные они. Пьяные». Раздал всей нашей команде по яблоку и шатаясь, точно медведь, ушел к себе. Ну, наши с охоткой начали эти фрухты уминать. По витаминам-то рганизьм в этой консервной банке соскучился. А яблоки-то будто стеклянные, на свет посмотришь через них – просвечивает, а вкусные… Прошло минут пять, все затихли, только слыхать яблоки жуют. И тут, Семенов - командир наш, как захохочет, во всю глотку. И ржет, и ржет, как конь, прямо. А команда-то у нас дружная была, командира все сразу поддержали, еще минута и все уже по полу катались. И я. Повалялся по полу, покатался, смотрю одним глазом в сторону соседнего отсека и вижу: открывается дверь и в нее по воздуху вплывает рыбина, килограмм на сорок, чудная такая с перьями цветными, как у павлина. Я затих, а она ко мне плывет. Совсем близко я её к себе подпустил, чтобы рассмотреть, глядь, а в руке у меня сачок. Вот я эту рыбёху сачком-то хвать и подсёк. Затрепыхалась стерва. Смотрю, а во второй руке у меня сковородка. Ну я этой сковородой по рыбине как начал молотить, чтоб подутихла. Трах-трах-трах. Замолкла. Я сачок поднимаю, а там… не поверишь! Там Никита Сергеевич, ну Хрущев! Лежит: в пинджаке, глаза закрыты и шишка на лбу от сковороды моей. Я хоть и не крещеный, но в тот момент перекрестился, как положено справу на лево. Сам-то понимаю, что быть этого не может, да и фасон у пинджаку не его, как у стиляги какого-то. Но страшно, не каждый день первого секретаря по башке сковородой лупишь. Дай думаю, пережду я где-нибудь и побёг.