Хрен знат

Глава 2. Первое несовпадение

Комната, где мы с Серегой всегда учили уроки, называлась «большой». Четыре светлых окна, беленые стены. В центре ее круглый стол, покрытый зеленой бархатной скатертью. Слева от входа шкаф, буфет и небольшая койка. У правой стены — широкий комод и никелированная кровать. Из украшений — домотканый ковер «дорожка» из грубой цветной шерсти. Стулья не в счет. Они кочуют из комнаты в комнату и даже во двор. Красивые стулья, с ажурными гнутыми спинками. У меня на чердаке сохранился один.

Портфель я нашел там, где ставил его всегда, с левой стороны от комода. Не успел вынуть дневник, слышу — Мухтар заливается. Весело лает, звонко, не иначе, свои. И бабушка от порога:

— Иди, там тебя Витька зовет! — шепотом, чтоб деда не разбудить.

На носочках иду в прихожую. По пути успеваю взглянуть на «численник» — в меру упитанный отрывной календарь. На нем красная дата 21 мая 1967 года. Да тут и учиться всего ничего! Обуваю шлёпки без задников, бегу к калитке.

От всех пацанов с нашего края, Витька Григорьев отличается тем, что не умеет свистеть. Подойдет ко двору и начинает из себя извлекать: у-р-р-р, у-р-р-р. Тоненько так: у-р-р-р! Вот буква «р» у него всегда лучше всех получалась. Натуральная трель! А кличка у Витьки совсем неказистая — Казия. Она ему очень не нравится. Когда его так называют, он всегда кидается в драку. Естественно, получает. Еще у Витьки глаза темно вишневого цвета, и точно такой же румянец на смуглом лице.

— Че надо? — спрашиваю.

— Лепеху пойдешь смотреть?

— А че на него смотреть?

— Так помер он, в речке утоп. Нырнул головой об карчу — она его к низу и потащила. Дядьки достали возле моста. Все лицо, говорят, камнями побито. Так пойдешь? Его из морга должны сейчас привезти.

Я не поверил:

— Брешешь!

— Спорим на шалабан?

— Ладно, пошли, проверим.

— Тогда рогатку возьми.

— Это еще зачем?! — я искренне удивился.

— Заодно воробьев постреляем. Их на путях много!

С недавнего времени я трепетно отношусь к каждой маленькой жизни, поэтому вру:

— Нет у меня рогатки. Резинка порвалась.

Путями в те годы называли железнодорожное полотно. Витька

бежит впереди, я отстаю. Негоже мне, старику, водиться с такой мелюзгой, хоть это и друг детства. В жизни ему очень не повезло: мама, папа, дедушка, бабушка — все оказались идейными пьяницами. Детям в этой семье было негде учить уроки.

Витька умер от пневмонии, не дотянув до своих сорока. За месяц до смерти зашел, попросил сохранить пакет. Там была книга Владимира Гиляровского с вырванной первой главой, фотография дочери, две отцовских медали и единственная тетрадка с пятеркой по арифметике, которую он хранил с первого класса.

— Ты че, оглох? Кто, говорю, тебя?

Прогоняю воспоминания. Кажется, Витька спросил про фингал,

или про два? — не знаю, в зеркало еще не смотрел.

— Он, — отвечаю, — Лепеха.

— Да ты че? А когда?

— Пару часов назад жив и здоров был.

Слово какое: был, быльем поросло… мимо могилы Лепехи я всегда захожу на погост. Не то чтоб скорблю, останавливаюсь, вспоминаю о нем что-то хорошее. Как он, к примеру, в четвертом классе задачки в уме решал. Быстрее всех! Отличники рты раззевали. Или как в финальной игре на первенство города, Колька единственный гол закатил. А теперь… это что ж получается? — целый пласт из моей памяти брошен коту под хвост? Колька погиб, не успев стать наркоманом. Похоронят его теперь в конце старого кладбища, там, где сейчас автозаправка. Если, конечно, Витька чутка, не соврал. А, похоже, что не соврал: идет мой дружбан, скорбно пинает камни. У перекрестка остановился, дождался меня и говорит:

— Если б вы сегодня не подрались, он бы сейчас живой был.

У меня аж дыхание перехватило, слезы на глаза навернулись.

Знал бы мой старый друг, как он сейчас прав! Дети — это маленькие боги, а жизнь делает из них взрослых.

Во дворе у Лепехиных настежь открыта калитка. Из грузовой машины мужики выгружают обитый бархатом гроб, пространство возле глухой стены беленой саманной хаты, зарастает траурными венками. Приходят люди, слышался женский плач. А вот самого Кольку из морга не привезли, в этом Витька сбрехал.

— Тут и без нас тошно, — сказал я ему. — Врачи еще будут вскрытие делать. Долгая это песня. Пойдем-ка лучше домой. Уроки надо учить — завтра ведь в школу.

— На похороны пойдешь?

— Нет.

— Из-за фингалов?

— Нет.

— А почему?

Я глянул в его глаза и честно сказал:

— А потому, Витька, что я сегодня тоже умру.

— Тю на тебя! — он сунул руки в карманы штанов и зашагал прочь. Наверное, не поверил.

По дороге домой я старательно вспомнил все, что когда-то читал о предсмертных воспоминаниях. Угасающий мозг чередует фрагменты памяти, как видеомагнитофон, поставленный на обратную перемотку. То есть, наоборот. Не завтрак — обед — ужин, а ужин — обед — завтрак. Если верить общеизвестной теории, это не мой случай. Нет ускоренного движения, нет

хронологии. Этот видик заклинило. Пленка смакует один небольшой фрагмент, события в нем трактуются очень вольно, помимо моей воли. Нет, это не оригинал, а как говорят музыканты, вариации и фантазии на тему прошедшей жизни. Значит, что? — спросил я себя, — значит, будем смотреть правде в глаза: мозг мой давно умер. В своем настоящем, я уже бездыханный труп без надежды на реанимацию. Эх, знать бы, что это так хорошо, давно б наложил на себя руки.