Я

-4-

Кто танцевал хоть однажды, то знает, что двигаться телом — это пропитываться музыкой. Она как бы проникает в вас, и вам уже сложно противостоять. Бывают задорные песни, от которых хочется пуститься в пляс. И уже совершенно не значит, полны вы или худы, красиво двигаете руками или похожи на паралитика. Главное, что музыка вместе с холестерином плавает у вас в крови.

Кто танцевал профессионально, знает, что танец — искусство. А искусство создается через боль, пот и кровь. Сначала ты испытываешь боль в мышцах, потом от неудачно выбранной в первый раз обуви.
Но главное не это. Главное то, что твое удовольствие от танца падает ниже. Ты не можешь дергать руками, как паралитик, потому что тем, кто смотрит, вряд ли такое понравится. Удовольствие — делать что-то новое. А тут действия заучиваются наизусть, как «Я вам пишу, чего же боле». Поэтому удовольствие от танца превращается в удовольствие от проделанной работы и радости, которую ты доставляешь тем, кто смотрел твое выступление. На сцене ты маленькая птичка. И хорошо, если ты похожа на меня: сорок пять килограммов счастья при росте сто шестьдесят сантиметров.

Ты птичка. Маленькая птичка, что легко порхает. Умеет летать, но не так высоко, как орел. А низко, но обворожительно красиво, как…

Глава четвертая
Колибри

— Ты будешь танцевать в этом? — спрашивает Смерть, поправляя ворот рубашки.

Пожимаю плечами. Вроде, все в порядке: красные балетки, платье, разрисованное маками на черном фоне, каштановые волосы, забранные в высокий хвост.

Это платье мне попалось в магазине, но денег у меня на него просто категорически не хватило, даже если бы мне пришлось работать официанткой весь год.

— Спасибо, — говорю, смотря на Смерть, затем на Жизнь, кланяясь им по очереди. Так учили кланяться меня еще в детстве, в балетной школе.

Евгений искренне улыбается, оголяя белоснежные зубы:
— Как твое имя, птенчик?

Мое имя очень громко звучало на выступлениях. Моя фамилия гордо красовалась в газетах. Она так звучала…

Но мне не хотелось говорить ничего. Мне нравилось то, что сейчас мертвые считали меня птенчиком, который случайно залетел в их царство. Мне нравилось их гостеприимство, заварные пирожные и чай с ежевикой. Они поставили его нам в угол, где мы сидели, ожидая своей очереди. Пять блюдечек, пять чашечек, пять ложечек, один большой пузатый чайник, и всё из необычайно тонкого фарфора. Все аккуратно и красиво. Правда, чашечек уже четыре — Крот нечаянно разбила свою.

— Бестужева.

— Громко звучит, — соглашается Евгений, записывая. — А имя?

И, несмотря на тех, кто выступал до меня, мне не грустно. От такой теплой обстановки мне становится легко. Проблема, которая давно разрезала мое сердце, уходит на второй план. Кажется, что сейчас я попрошу о смерти. Крот права. Мертвые добрее живых.

— Екатерина, — официально произношу, но потом смеюсь, смущаясь, — Катя.

Если сравнить нас с Женей, то мы окажемся с ней абсолютно разными. Нет, не черное и белое, а синее и красное. Ее проблемы копились годами, с самого рождения. Это было похоже на снежный ком. Она привыкала к этому, пока окончательно не смирилась. А у меня наоборот. Моя жизнь была обычной. Кто-то из девчонок много красится, клеит парней, ведет клубную жизнь. Другие девушки много читают, они до безумия умны, начитаны, с глубоким внутренним миром. Есть такие, как Крот, которые снаружи ужасно мрачны и язвительны, но в душе скрывают самое светлое. А есть похожие на меня. Нам не нужно многого. Достаточно хорошего, доброго парня, здоровья близким. Такие, как мы, любят комедии, романтику, животных. Мы тихие, не вымахиваемся, как дамочки с лисьими шубами или же веганки. Мы не ломаем мир, не выделяемся из толпы. Мы — та большая ячейка общества, которые живут, влюбляются, строят хорошую, добрую семью, любят до гроба, готовят вкусные борщи и читают романы вроде Анжелики.

Мы — серая масса. Воспитанницы диснеевских мультфильмов.

— В твоих голубых глазах далеко не небо, — говорит Смерть. И он прав. Только они, мои глаза, могут выразить ту проблему, что разрезала мое сердце.

— В прошлом году меня изнасиловали.

Подобные мне встречают хороших парней, влюбляются, выходят замуж, живут как остальное большинство. И мне бы тоже хотелось семью. Хорошо закончить колледж. Стать кондитером. Открыть с любимым мужем кафе. Танцевать в нем по выходным, пока мой любимый играть на гитаре. Это не ком. Он не копится годами. Это огромная лавина, которая просто накрывает тебя, и ты не можешь понять в какую сторону рыть, чтобы выбраться оттуда.

Меня зовут Катя, мне шестнадцать лет, год назад меня изнасиловали.

Примерно так мне приходится говорить следователю. На этом настаивают родители.

— Не волнуйтесь, — говорит грузный мужчина, пока мы дышим накуренным воздухом в кабинете, слыша, как где-то рядом звонит телефон, и как кто-то орет, стуча по столу. — Не волнуйтесь! — повторяет он, протягивая мне стакан с водой. Мои руки словно бы прилипли к бокам. Колени трясутся. От верхней губы откусана маленькая часть. — Судебное заседание будет закрытым.

— Ничего такого в том, что ты расскажешь все следователю, — повторяет мама, обнимая меня за плечи. — Его накажут.

— По сто тридцать первой на пятнадцать сядет, — следователь записывает что-то в блокнот, беря в руки чистый лист для составления протокола. — Несовершеннолетняя, правильно?

На тот момент мне было пятнадцать. И в пятнадцать девушки мечтают о первом поцелуе. Некоторые и о первом разе, но чтобы этот «раз» был с тем, кого любишь.

Мои колени снова трясутся, слезы текут сами по себе. Обнимаю маму, стараясь как-нибудь заглушить громкие рыдания.

Уголовный кодекс прописывает это преступление как особо тяжкое деяние, которое карается тюремным сроком. Изнасилование несовершеннолетней, «совершенное с особой жестокостью по отношению к потерпевшей». От десяти до пятнадцати.

Только что дадут эти десять-пятнадцать, когда лавина тебя уже придавила? Чисто из-за принципа? Почему таких нельзя изнасиловать в ответ? Почему убийцу нельзя так же убить? Почему вора тоже нельзя ограбить? Почему не вышибается клин клином?

— Да мне не нужна ваша эта жалость!

Из-за истерики мне трудно дышать. Расспросы прекращаются, следователь дает мне выпить какую-то гадость.

Даниил Романович — мой лучший друг. Ему двадцать один год, и он учится в престижном институте. Его родители состоятельные люди. Однако Даниил — дурак.

Мы дружили с ним с детства, когда он был нормальным и адекватным. Потом, опьяненный деньгами родителей и их связями, он связался с наркотой и плохой компанией. Отец-депутат, вытащил его из всего этого и пропихнул на очное в МГИМО. Вроде бы Даниил пошел на исправление, забыл о наркотиках, пил очень редко и немного, учился на четверки. Его фото красовались на обложках журналов про успешных или просто красивых людей. Он был очень смазливым. Его длинным ресницам могла позавидовать любая девушка. Большие гетерохромные глаза придавали очарования его красивому смуглому лицу. Тонкие губы расплывались в дьявольской улыбке, а пепельные волосы были всегда аккуратно уложены.

Человек не видит всей дряни за красивым личиком. И Птич, и Даниил, словно конфеты с красивым фантиком, хранят внутри себя жуткую начинку. Но Птич — просто запутавшийся подросток. А Даниил…

Он был моим другом и не больше. Потому что мне он не нравился. Потому что девушки, похожие на меня, мечтают о простом, душевном, любящем парне, а не о бабнике.

Мне нравился наш гитарист из той музыкальной школы, в которой параллельно вели кружок танцев. На нем были большие очки в белой оправе, которые явно были ему велики. Он часто лохматил свои зеленые волосы и хвастался, что скоро набьет новое тату. У него была своя группа, где он был гитаристом и бэк-вокалистом. Он был вежлив и хорошо воспитан, любил сидеть в библиотеке, выступал против курения, мечтал о двух сыновьях, о поездке в маленькую деревушку в Норвегии. Ему было всего девятнадцать, но он говорил о жизни так мудро, словно прожил больше сорока.
У него не было девушки, и он знал, что мне нравится наблюдать за ним в читательском зале научной библиотеки. Только мы оба были стеснительными, поэтому обменивались улыбками через томики Бунина, изданные при жизни самого писателя.

Даниил был влюблен в меня с девятого класса. Но товарищ, чья фамилия созвучна с фамилией мультимиллиардера, оставался в той самой зоне для друзей.

— Мне жаль тебя перебивать, — произносит Смерть, потирая виски, — но тебе лучше перейти… Ну, к делу.

— Просто он пришел к нам домой пьяный, пока родители уехали, — по моим щекам уже не текут слезы. Теперь воспоминания о зеленоволосом парне, чье имя мне так и не удалось узнать, немного отвлекают меня от боли.

— И?

Смерть ждет представления. Жизнь не перестает рыдать, слушая каждую историю.

— Бесишь, — говорит в тот день Даниил, сваливая меня на пол прихожей.

Все девочки представляли себе свой первый раз.

— Может, так ты полюбишь меня, — рычит он, ставя бутылку рядом.

Все девочки хотят, чтобы парень нежно раздел их, целуя в шею.

— Тварь, — он впивается в мою шею, покрывая следами от зубов кожу до самого плеча.

Все девочки желают, чтобы парень выключил свет в комнате, любуясь телом любимой в полумраке. И не важно, стройна она или полновата, он выбрал ее и любит ее.

— Я думал, у тебя сиськи поменьше, — хмыкает Даниил, стаскивая мой бюстгальтер. Дергаюсь, но… это глупо, когда его параметры в полтора раза больше моих. — О, ох, — его голос похож на рык медведя, что проснулся после спячки.

Все девушки хотят нежных прелюдий и поцелуев. Это же первый раз, тут все должно быть легко и неторопливо.

Он в спешке стаскивает с меня джинсы вместе с нижним бельем.

— Не подготовлено, — отмечает Даниил, раздвигая мне ноги.

Все девочки ждут от парня ласковых движений и прикосновений к коже. Они смущаются, когда он прикасается горячими руками к их бедрам. Любящий парень не торопится.

— Но так даже интереснее, — он тянется к бутылке, делает глоток и роняет ее мне на ноги. Остатки алкоголя растекаются по коже. — Намного интереснее.

А еще девочки надеются на ласки от парня. Это возбудит их.

— Тише, ты чего, — наклоняется он, заставляя раздвинуть ноги еще шире, припадает губами к внутренней части бедра, слизывая остатки алкоголя. Лижет, как собака, кусает кожу на бедрах, коленях, посасывает место укуса.

И когда вот девочка готова, то парень…

— Грх, — выдает он, наваливаясь на меня, толкаясь вперед. Его не останавливает возникшая преграда внутри. Он просто дергается с новой силой, входя на всю длину.

Всем девочкам бывает больно или неприятно, но парень думает об их чувствах.

А тут совершенно непонятно, что стекает по ногам, алкоголь или кровь. Просто габаритный парень всем весом вдалбливается внутрь, прижимает к полу с такой силой, что хрустит позвоночник. И крик боли, а не наслаждения, тонет в неприятном поцелуе. Но вряд ли это можно назвать поцелуем. Это был укус, очень болезненный. Именно тогда мне пришлось лишиться кусочка губы.

— Ах-х-х, — его тонкие губы приоткрыты, он дышит мне в лицо перегаром.

Все девочки мечтают, что в конце парень так же нежен, осторожен, он целует и говорит слова любви.

— Ох, — разносится над моим ухом, когда он замирает, дрожа и… — Кать… Бля, — до него наконец-то доходит. Даниил моментально трезвеет. Он пытается поцеловать меня, но после оставляет эту затею, натягивает свои вещи и убегает.

Так моя скромная тушка остается лежать на полу в прихожей.

Катя. Катенька. Катюша.
Ты жива, птенчик? Ты еще можешь летать?

Следователь уговаривает меня рассказать всю правду. Он сам за то, чтобы Романовича посадили в тюрьму. Семьи ссорятся, следователю дают другое дело, а мое поручают тощей тетке, которая закрывает его за неимением состава преступления.

Психолога у меня нет.

Падаю на колени, закрываю лицо руками. Смерть глубоко вздыхает:
— Евгений.

— Понял, — мне тут же протягивают стакан воды.

Мертвые так добры. Зачем жить, если справедливости нет? Животные убивают друг друга за лучшее место, уничтожают слабое потомство. Их мотив понятен. Но что, что движет теми, кто должен быть разумнее животных?

Отодвигаю стакан с водой. Евгений гладит меня по спине:
— Все прошло. Он получит свое. Его жизнь уже кончена.

— Вы его убьете?

— Нет.

— А что? — Евгений помогает мне встать. Смерть подает Жизни новые платки и обнимает ее.

— Ты живешь для того, чтобы из коллекции Жизни перейти в мою, — начинает Смерть, гладя волосы супруги, — или, в редких случаях, тебя может сцапать Харон, — Смерть скалит акульи зубы, Евгений усмехается, складывая руки на груди. — Но если Харон просто показывает тебе наш мир, общаясь с тобой или даже полюбив тебя, то в моей коллекции — миллиарды миров, в которые попадают люди после жизни. И каждый попадает туда, куда заслужил, — Смерть делает паузу, осматривается по сторонам, а потом тихо говорит, — Жена у меня дура, не дала людям совесть, а дала беззаконие, сама того не ведая. А если у них нет закона, то законом стану я!

— Все хорошо? — еще раз спрашивает Евгений. Вокруг меня стоят четверо ребят, желая чем-то явно помочь.

— Да. Мне… Нужно станцевать?

— Именно, — Смерть создает для меня паркет, ставит рояль.

— Поможешь? — интересуется Евгений у Крота.

Она отвечает коротким кивком и садится за клавиши. Евгений протягивает мне посох:
— Возьми. Сейчас это будет прекрасно смотреться.

Гаснет свет. Только я и пламя свечи. Этот яркий свет разгорается, когда мои ноги начинают делать первые шаги. Крот играет довольно спокойную мелодию и улыбается. Наверняка ей приятна эта музыка.*

Надо танцевать. Надо показать им, что я молодец. Танец — это искусство. Удовольствие для танцующего в нем не только от того, что ты танцуешь, пропитываясь музыкой, а в том, что от твоего выступления получают удовольствие. Только так я могу отблагодарить мертвых.

Смелее и смелее. Вперед. Мне нужно жить, дорогая Смерть. Мне нужно танцевать там, чтобы радовать людей. Ты не прав, у них есть совесть. Например, у того следователя, который был готов пожертвовать работой ради справедливости.

Огонь становится ярче, танец быстрее и увереннее, музыка тоже набирает силу. Юбка в маках развивается, когда я начинаю двигаться быстрее.

Плавно подхожу к Смерти и элегантно кланяюсь ему.

— Не обижайте супругу.

Жизнь, не скрывая слез, просит у меня прощения.

— Не плачьте, — обнимаю ее. — Не надо.

Мой танец продолжается возле ребят; свеча неярко освещает их фигуры. С последними нотами мелодии делаю реверанс и передаю свечу ее владельцу. Ребята аплодируют, все, кроме Крота, которая снова что-то играет, кажется, Чайковского.** Они все такие хорошие… Мне не хочется расставаться с ними.

Нас выбирали очень тщательно. Дело в том, что мы были разбросаны по всему городу. Например, Крота нашли в школе искусств, Малевич продавал свои картины в переходе, Птич был тем, кого консерватория готова была принять без экзаменов, тот парень читал стихи на радио, а меня обнаружили на студенческой весне нашего техникума. Когда нас собрали, то сообщили, что мы (а, помимо нас пятерых, сидело еще пятнадцать-двадцать выступающих) участвуем в весеннем концерте, на который съезжается вся область. Нам даже обещали, что лучшие пойдут дальше, в шоу-бизнес. Отказываться было бы глупо.

Наша организаторша, милая тетка лет пятидесяти, бегала у проектора, рассказывая схему представления. В тот день она сказала важные слова:

— Вы должны выступить так, словно от этого зависит ваша жизнь. Плохо выступите, вас убьют. Под страхом смерти люди всегда выдают нечто необычное даже для самих себя. Этим самым вы должны подбодрить свой дух.

— Отлично! — воскликнул Малевич. — Какая мотивация!
— Хуяция, — прошипела Крот, поправляя широкую блузку.

Улыбаюсь, вспоминая эту ситуацию. Смерть смеется:
— А еще что было забавного?

Моя подруга была влюблена в Малевича. На миг мои проблемы вылетели из головы, когда та сообщила, что у нее появился предмет воздыхания. Он был среднего роста, рассеян, испачкан краской, лохмат, белобрыс и, кажется, немного напуган. Его шоколадные глаза бегали из угла в угол, отыскивая место, куда бы он мог поставить мольберт. Ей всегда нравились мужчины-художники.

— А он, оказывается, спит с парнями, — глубоко вздыхает Евгений, потирая лоб.

— И что? — развожу руками. — Талант-то у него большой. ​

— Большой, как и его очк…

— Женя! — вскрикивает Малевич.

— Ох, гомофобия, — заливается смехом Евгений.

Крот, не прекращая игру, пытается встать на защиту несчастной подруги, которой так и не достанется Малевич. Олег злобно топает ногой, его обнимает Птич, хохоча и прося не обращать на это внимание.
Собственно, у меня сложилось неверное впечатление о многих людях, которых мне пришлось увидеть первый раз. Птич мне показался злым высокомерным «золотым мальчиком». Но, как только мне довелось услышать его историю, в моем сердце поселилась надежда на то, что он выберет правильный путь и станет прекрасным юношей. Малевич уже был в моем рассказе, а вот Крот… Конечно, теперь ясна ее замкнутость и необщительность. Но вначале, увидав, как Евгений благосклонен к ней, мне не удавалось понять, что же его, такого мудрого и великолепного привлекло в этой совсем непримечательной девушке. Душа? Да много у кого такая душа. Проблемы? Тысячи с проблемами. Жалость?

Чайковский внезапно сменяется музыкой из какой-то старой юмористической передачи.*** Евгений смеется.

— Вот примерно это. Ну, и еще кое-что. Когда мы сидели в коридоре, то она что-то рисовала. Знаете, когда рисуют что-то, то шуршат, пыхтят. Так вот, Крот делала это настолько тихо, что мои уши не слышали даже скрипение грифеля. Потом она дернулась, обернулась ко мне. И, честно, мне никогда не было так страшно. Ее глаза излучали ненависть. Разумеется, мне стало интересно, что она хочет. Оказалось, что у нее просто сломался карандаш! Она просто была Германией, которая могла вырезать всю Польшу за карандаш. Не понимаю, почему она так понравилась ему. 

— А много ты таких видела? С проблемами и красивыми душами несчастных миллионы. А ты попробуй так попросить карандаш, — смеется Евгений.

Интересно, какой он… Харон. Как попал сюда, сколько существует?

— Миллионы лет, — вздыхает Евгений, — миллионы лет одиночества, — его шепот слышу только я. 

Странно, а с виду и не скажешь. Всегда острит, прислуживает Жизни и Смерти. Но эта сцена с Кротом, конечно, покоробила меня. Зачем такому сильному мертвецу брать такую слабую душу?

Евгений, читая мои мысли, наклоняется, шепча:
— Кто сказал, что моя история совсем не похожа на ваши?

Но это никто не слышит. Евгений отходит к остальным, продолжая разговор. В его зеленых глазах мелькает то, что раньше мне было непонятно. Холод и смирение, которые скрываются под маской улыбчивого двадцатилетнего парня. Смерть впервые как-то по-настоящему улыбается. Жизнь перестает плакать. Тьма становится светом. Все улыбаются, разговаривают. Даже Крот отпускает шуточки, тыкая Малевича пальцем.

Они иные. Словно всех нас изменили эти рассказы о наших жизнях. Что-то такое теплое нас объединило. Все суетятся, болтая об общем. Только тот парень, что хорошо читает стихи, сидит молча в углу, вертя в руках пустую чашку. Может быть, Крот специально для него сейчас играет «Лунную сонату».