Я поэт, и ты влюбилась в мои стихи

Часть V. Главы XXXIX-XXXXIII

Часть V

XXXIX

Я безумно любил поезда.

Эти скачущие по рельсам вагоны, словно на волнах, несут тебя куда-то далеко-далеко, а ты из всей этой движущейся массы ощущаешь лишь легкое трясение в области ног.

Разве не чудо?

Разве не чудо эти огромные окна, в которых природа похожа на кинофильм: прокручиваются перед твоим взором высокие могучие дубы, бесконечные березы, вечнозеленые ели? А эти цветы, что, кажется, обгоняют наш поезд и бегут куда-то вперед? Эти розы, лилии, маки?...

Веселые попутчики рассказывают друг другу сиюминутные байки, размахивая руками влево и вправо, кидаясь вперед своим крупным телом, как злой бык, или откидываясь назад, словно важный гусь. А потом смеются, назло противным теткам с сумками размером с три чемодана и на радость маленьким детям, шныряющим меж ног стоящих.

Нам повезло. Мы едем сидя. И я ничуть не расстроен местечком у окна, где слегка поддувает не закрытое до конца окно. Я смотрю как бы сквозь него, не замечая даже собственного отражения.

«Мы уже приехали, да?».

«Нет-нет, спи, я тебя разбужу».

Она не спала всю ночь, так пусть поспит на моем плече.

Таня накинула на себя легкую водолазку, спрятав длинные русые волосы в косу. Ранним утром еще не так холодно, как было совсем недавней весною: до первой росы закутываешься в пуховое одеяло и бежишь встречать уставших родителей: «Я проснулся, я проснулся!».

А потом возвращаешься в свою ледяную постель и крепко спишь, пока солнечный луч не разбудит тебя своею игрою.

Я часто проверяю, на месте ли танина сумка. Я ведь поехал совсем без вещей, а значит, и проверять мне нечего, кроме единственной вещицы: мягкого медвежонка, уткнувшегося носом мне раненую шею.

Этого медвежонка я обещался доставить в целости и сохранности прямо до родительской норки.

До которой осталось ехать не более получаса.

От железной дороги до ее дома, как она рассказала, - не более трехсот метров. Как же я ей завидовал! Просыпаться ночью от грохотания рельс, наверное, дико надоедает спустя годы. Но мы пробудем тут не более двух дней и вернемся обратно. А значит, я вряд ли усну, представляя, как поезд читает стихи в ритм собственных прыжков.

Погода сегодня слегка пасмурная, на радость нам: Таня не выносит жару, поэтому и восхищалась сегодняшним днем всю дорогу.

«Сегодня событие очень большое».

«Какое же?».

«Начало Петрова поста».

«Ты постишься?».

«Я нет, только родители…».

Я помог Тане спуститься с высоких ступенек вагона.

Она не стала сообщать родителям о своем приезде. Точнее, о нашем приезде. Я согласился в предпоследний день перед сегодняшним отъездом. Таня сначала, словно безумная, умоляла меня не отправлять ее одну, но, услышав мое решительное «нет», не показала своего расстройства.

А просто уткнулась в подушку и заплакала.

Я обнял ее плечи и нежно сказал:

«А если я им не понравлюсь?...».

Таня ничего не ответила.

А подъезжая к трапу, шепнула:

«Они тебя уже полюбили».

Мы одни вышли на станции города Приозерск, что в четырех часах езды от Петербурга. Прохладный утренний ветер дул навстречу, слегка притормаживая наши шаги.

Мы вовсе не спешили. Ее родители еще наверняка спят, не хочется будить пожилых людей в такое раннее время.

«Матушка уже, наверное, за молоком сходила. Ты любишь молоко?».

Я его обожал. У нас когда-то было несколько коров во дворе, одна черная, другая белая, третья снова черная и так далее. Я любил считать их и всегда сбивался: так быстро они ходили по полю, словно мотыльки. Птичье молоко, как я его называл, обсыхало на моих детских губах.

«А вот этот дом, за тем, зеленым, - наш».

Таня показала своею розовой ладошкой на небольшую постройку, вокруг которой красовался невысокий ажурный забор. Он выделялся среди остальных не только жгуче-красным цветом, но и безумно красивым верхом: маленькие башенки, как у нашего собора, устремлялись в небо. А на низенькой калитке – фигурные синие петли, нисколько не портившие всеобщую деревенскую картинку.

Вокруг дома росли цветы.

Много-много цветов. Самого разного цвета и разных размеров. Здесь ромашки, и здесь ромашки, и тут…А дальше – не разберу: утренняя дымка смывает далекие образы.

Таня где-то в этой дымке: уже забежала во двор, привычно откинув петлю на обветшалой калитке, потрогала все цветы и даже успела полить: железное ведерко с водой ловко проскочило между ее трудолюбивых ручек.

Заскрипела входная дверь.

Я поставил танину сумку, наблюдая немую картину встречи.

Ее мама, скромно выглянувшая из деревянного закоулка, смотрела на меня глазами, полными надежды. Но взгляд ее не стал останавливаться на мне. В девочке с ведром, зажавшей ладонью дрожащие губы, она едва узнала свою дочь. Ее рука медленно сползала по дверному косяку, пока невольная слеза не упала не исхудавшую щеку. Цветастый халат, поношенный и слегка потерявший цвет, теребила другая дрожащая рука.

Я хотел прервать молчание, но не успел: Таня, бросив в сторону железный цилиндр, с одного шага перепрыгнув три ступеньки, кинулась в объятия матери.

Я снова опустил на землю уже родную мне сумку.

Немую идиллию нарушил отец: высокий, в старой соломенной шляпе, он вышел откуда-то из огорода, тянув за собой длинную деревянную балку.

Сперва заметив мои туфли, он просверлил меня взглядом снизу вверх: низ моего одеяния он явно не одобрил, но, дойдя до лица, всмотрелся в мои едва сдерживающие слезы глаза.

И улыбнулся.

Я взглядом указал ему на происходящее у входа.