Я покажу тебе сказку

Я покажу тебе сказку

Глава 1.

Я никому никогда не желал зла. Но теперь всё по-другому. Легко быть юным, доверчивым мальчуганом, с головой кидающимся в какую-то игру и так же быстро справляться с возложенными на тебя мелкими обязанностями. Время пионерии. Мы жили мечтой в далёкое, мерцающее светом будущее. Пусть свет этот из года в год всё отдалялся, становился холоднее и тускнее, но не для пионеров второго отряда загородного лагеря «Искатель», что около Гатчины.

И вот я стою за воротами этого огромного здания, построенного ещё, наверное, при Столыпине[1], смотрю на эти уже поникшие окна, из которых многие годы доносились живые звонкие голоса, а по вечерам свет играл в такт с мелодиями, лившимися из фортепьяно или скрипки. Как бы электрик не менял лампочки, их всё равно хватало ненадолго. Всем взрослым казалось, что проводка напрочь сгнила, но восстанавливать её было сложнее, чем построить космический корабль. Начальника лагеря можно было понять: вверенная ему территория находилась в окружении лесов и болот, в нескольких километрах находился дачный кооператив, построенный недалеко деревни, сгинувшей ещё во времена Великой Отечественной войны, финансирование резко сократили – вот и электрик был из местных, что называется «вынь, да закрути, погоди немного, уходи». И он приходил и уходил. Мы, дети, часто видели этого истаскавшегося дядьку в потрёпанной рубашке, пока однажды, рано утром в наш лагерь не пришли милиционеры. Вот было восторга! Глупые, глупые дети. Синие формы, фуражки, погоны, служебная овчарка, машина с мигалкой – о зарядке и построении все забыли. Вожатые тут же подбежали к зашедшим на территорию милиционерам, а девочки побежали за администрацией. Все мы тогда щебетали, как птицы весной, но по лицам вожатых быстро поняли, что что-то произошло.

Эх, время! Многое ты уже стёрло из моей непрочной, латанной-перелатанной памяти. Но не это. Лучше бы я помнил всех своих демонов, которые роились в голове, когда мне было далеко за двадцать, внушаемыми ангельской пылью, да литрами горючей смеси, которыми я пытался стереть свои воспоминания о лагере. Но нет. Ты, злодей, оставил меня один на один с ним, с тем невообразимым ужасом, что высасывает меня до сего дня, казалось бы, я уже не человек, я тень того, что должно быть человеком, чьи предки строили великое и вечное. Почему я ещё жив и стою перед этим зданием с колоннами и уже почти обвалившейся крышей? А ведь я помню и другой его вид: целые окна, аккуратно починенный фундамент, прочная крыша, хоть и деревянная, на которую была положена уродливая серая черепица, стены цвета песка, обычного песка, который до сей поры лежит в детских песочницах, ослепительно белые колонны с узорчатыми пилястрами, деревянные двери, дубовые, прочные с вырезанными рельефными фигурками листьев и яблок на них, и над всем этим образчиком зодчества давно ушедшей эпохи, возвышался герб другой, исчезнувшей в миг страны. Один росчерк пера и всё к чему стремились, мечта моих бабушек и дедушек, мамы и папы, просто перестала существовать. Смешно. Герб всё ещё висит, только скошен на бок, того гляди и упадёт.

Поле для игр совсем поросло травой и бурьяном. Сад – одни слёзы. Нет больше цветущих деревьев, нет цветочных клумб, дорожек, отделанных камнем, нет яблонь и груш – всё спилено или сломано, выкорчевленно, словно бы хотели навсегда избавиться от ненужного мусора. Вековые деревья, под которыми можно было спрятаться от палящего солнца или проливного дождя, теперь выглядят как обугленные головешки, иначе и не назовёшь эти творения вандалов.

Алюминиевая табличка на железном столбе мне говорит, что это объект культурного наследия страны. А я вижу только старый зловонный дом, где по углам прячется страх, а отнюдь ни нечистоты. Этот страх порождает запахи крови, гниющего дерева и горелого волоса.

Скрип ржавых петель заставил содрогнуться. Рука как прилипла к холодному металлу, со всех сторон обдуваемому сентябрьским гатчинским ветром. Ноги отказывались идти. Но, гонимый шальным дурманом, я по-детски решил напоследок плюнуть в эту обшарпанную жёлтую рожу. Бетонные плиты под тяжестью моей поступи издавали глухой звук, больше напоминающий кашель больного туберкулёзом, чем стук каблука.

Много лет назад меня спасло только чудо, ворвавшееся в мою обычную вакханалию из сомнительного варева на электрической плитке и россыпи пустых и непочатых бутылок с дешёвым суррогатом. Имя ему пожар, обгорелый мало знакомый товарищ, который даже в минуту смерти просил дозу, а врач и мент просто пытались спасти тех, кто остался. Одним из них был я. Помню длительный путь, сопровождаемый болью, поносом, криками, равнодушием, требованиями, пустыми взглядами в потолок и в конце концов побегами и попытками свести счёты с так называемой жизнью. Но не судьба. Я жив, но гниль так и не вышла.

Всё давно в прошлом. Только ты, моё детство, осталось здесь. Вот, протяни руку и уничтожь последнее препятствие к безоблачному будущему, которое сам решил построить. Чего проще? Канистра бензина и спичка. Охраны нет.

Он не позволит мне, потому как это его жилище, его лежбище. И я не осмелюсь. Как же дрожат поджилки, сосёт под ложечкой, голова кружится от скрипа ржавых петель этой деревянной двери. Замок сломан, выглядит как приглашение войти в это пустое мрачное нечто. Дай мне минуту. И ещё одну. Я словно задыхаюсь, хоть дышу глубоко и пытаюсь размерить вдохи и выдохи. Пальцы дрожат.

Шаг. Второй. Стук ботинок о кафель грохотом разносится по помещению, где давно никого не было. Эхо отразилось от высоких потолков и заляпанных в непонятных рисунках стен. Место, где висел потрет Ленина, было вывернуто, словно кто-то бросил бутылку с зажигательной смесью, а потом разбил обожжённый участок, как хрупкое стекло. На подоконниках остались горшки с землёй и сухими ростками, что когда-то назывались геранью и фиалками. Мусора было не так уж и много: старые сломанные деревянные стулья с высокой спинкой, стол дежурных, обгорелые листки, видимо бывшие брошюры или фотографии отличников, на которых призывали ровняться, упавшая доска почёта и маленький бюст всё того же вождя мирового пролетариата, захороненного под слоем сухих листьев. Вымпел всё ещё висел на гвозде.