Я своё дело знаю

Иди, не оглядывайся...

Вам тоже иногда хочется спрятаться от всего мира? Найти тихий уголок, где слышно лишь пение птиц и журчание лесного ручья вдалеке? Где было бы настолько тихо, что мысли в твоей голове боялись бы нарушить эту священную тишину и подарили бы тебе благословенные мгновения пустоты? Где ночь настолько темная и глухая, что нисколько не сомневаешься в существовании потустороннего и даже, где-то в глубине души, ждешь, что оно явит себя и покажет тебе иные краски этого мира? Где само твое существование загадка и тайна, потому что этот идеальный мир не мог породить чудовище вроде тебя? Кровь в твоих жилах настолько стылая, что ты сам не понимаешь, как еще не промерз до самых костей? А люди, завидев лишь твою тень, чураются и плюются, да крестным знамением себя осеняют? И не знают они, что благо ты им несешь, а не проклятье и хворь, а знали бы, так замучили бы своими просьбами, потому и хочется мне спрятаться от всего мира, от люда всякого, чтобы жить, а не прислуживать.
Завела так одного молодца тропка в мои земли. Сколько ни пугала его, сколько не посылала по ветру вой до костей пробирающий, все равно притопал ровнехонько к моим хоромам. Долбиться в дверь, окаянный. Приюта требует. А приюта дать ему не могу. Коль пущу его к себе, не денется он более никуда от меня.
Так сделала голос похрипше да погуще, чтоб совсем не девичий похож не был, да гаркнула ему из-за двери, от его ударов ходуном ходящей:
- Чаво хошь, настырный?
От натуги аж поперхнулась. Будь он неладен! В горле засвербело, да как задушил меня кашель звенящий, пуще колокольного звона по ушам бить начал.
Не растерялся младой. Стучать перестал, но внутрь пробраться идей не бросил.
- Мне бы, бабуль, хоть воды колодезной отпить, да крошку хлеба отведать.
Уж точно не за яствами он в лес притопал, да до моей халупки добрел не за обедом сытным.
- Дык и топай к колодцу, - ответила чуть смеясь.
- Да где же его найти? – изумился он.
- А коль не видишь его, когда оглядываешь вкруг себя, чего ж у меня требуешь? Знать нет колодца-то у меня.
Затих молодец. Задумался. Только время мое тратит. Не люблю чужие проблемы решать. Заблудился – разблудись. А ко мне забрел – по заслугам получишь.
- Так помочь чего по дому-то?
Ну надо же! Уже и по дому хлопотать собрался. Вот прыткий то!
- Не я к тебе, милок, пришла, а ты ко мне, - скрежетала так, что у самой уши в трубочку сворачивались. – Знать помощь не мне, а тебе пригодилась. Так что иди куда шел, пока сам цел и солнце в зените, а воды у меня нет. Не надобно значит.
- Открывай, бабка, - вдруг во всю мужицкую грудь возопил он. – Знаю, кто ты и что умеешь.
Интересно. И все-то они знают да кумекают обо мне. Хоть бы кто что путное рассказал, а то сиднем сижу в этой халупе уже сотню лет, знать не ведаю, кто и откуда явилась.
- И кто же? Просвети бабку?
Он по двери долбить начал еще пуще прежнего. А я знай, привалилась станом своим стройным с другой стороны, косу тугую рыжую на палец наматываю, да прислушиваюсь, когда вещать начнет, а не силушку свою богатырскую показывать. Силушка хоть есть, да дверь у меня особенная, от ударов его даже не шелохнется.
- Ведьма ты, говорят, - запыхался, а все горланит.
- Так и ступай к тем, кто молву брехливую распускает, а ты ко мне притопал. Видать, ведомый ты, удалец. Ведомые, они толку в жизни не знают, все по чужой указке живут, как по прописному. Возвращайся к тем, кто тебе наврал с три короба, да их жилище стращай, а не бедной старушке последние деньки мешай доживать.
- Деньки твои последние не одну сотню лет уж длятся. Мой прадед еще про тебя говаривал, - не унимался молодец.
- Дык прадед про прабабку мою говаривал.
- Ты мне зубы не заговаривай. К вам сюда ни один мужик не сунется, чтоб плодить ваше отродье, - сказал, так и плюнул еще на дверь.
Вот, нахал! Впервые такой наглый мужик пришел. Дак и первый мужик сюда забредший. Глядишь, так они все такие, и не надобно их вовсе.
- Ты же, милый, забрел сюда и ни разу ведь не споткнулся о корягу какую, ни разу непогода тебя не настигла, ни зверь дикий не встретился, - уж что, а это я точно знала, сама видела в кадке с водой.
Дура набитая! Посмотреть решила, кого нелегкая принесла, когда роса на клевере зазвенела, предупреждая. Увидела и обомлела, отродясь таких мужиков статных не видела, так и проглядела весь путь его к дому моему. Сама и проложила тропинку ладную, дурёха любопытная.
Задумался, видать, снова затих и шуметь перестал. А мне хотелось поскорее отвадить его, чтобы к существованию своему бесполезному и долгому вернуться, да пенять на любопытство снедающее. Интересно было до пальцев на ногах сведенных, аки от воды студёной, как пахнет от него.
Мертвые приходят дорогу спрашивать, их тленный аромат приелся давно, а живых тут и не было никогда. Иной раз приходится чуть ли не под ручки вести упирающихся и не верящих, что солнца свет более не для них, пока доведешь до развилки, где по грехам с них спросят, пропахнешь весь от темени до пят, будто и сам уж не живой. Отмывайся потом хоть миртом, хоть корой древесной, запах въедливый да настырный. Просто так уходить не хочет, как и молодец этот.
- Открывай, - снова приказывать пытается, нахалёнок. Не знает он, с кем тягается. – Посмотрю на тебя.
- Вот Господь Всеведающий послал тебя на мою голову, на твою погибель, - надоел он мне, все больше тянуло самой посмотреть. – Поглядишь ты, и что же?
- Говорят, ужасна ты с лица и сути своей. Раз погибель, хоть убедиться, что не брехали всё.
Смех тут же грудь мою сотряс, да поздно спохватилась, что хрипотца из голоса исчезла.
- И что же вы в деревне девок юродивых замуж не выдаете?
- В них душа есть, за нее и полюбить достойно.
- Так и у меня душа имеется. В Бога веруешь, а в душу мою нет, не порядок.
- Бесовская ты, - не унимался он. – Душу свою продала давно.
- И об этом говорят?
- Говорят, - подтвердил и глазом не моргнул, видно и правда толки ходят и о душе
моей.
- Откуда, милый, знают они столько обо мне, коль ни одна живая душа сюда не наведывалась?
- А что с тебя спрашивать? Все твои речи лживые да сладкие.
- Интересно у вас там все, у людей праведных, - грустно мне стало, не заслужила поклепа эдакого на душу свою. – Не слиплось ли чего, милый, у тебя от речей моих? – Замолчала, чтоб ответа дождаться да одумалась быстро: - Можешь не отвечать, не слиплось. Не так сладок медок, как его описывают. А я, знаешь, мёд терпеть не могу. Приторный, язык жжет, а сладость для меня иная. Трава, скошенная только, пахнет сладко. Младенчик новорожденный пахнет сладко. Молоко козье тоже сладко. А речи мои правдивы. А вы ни разу не навестив и не просив, только слухи по ветру да слова по слюням пускаете, как бражники чертовы. И душа моя при мне мается, тебя окаянного затребовала. И, видать, пришел ты не просто так. Чего надобно, милый?
- Говори, что хочешь, а веры тебе никакой. Ты девок наших с ума сводишь в деревне?
Обида нутро жгла углями раскаленными, к глазам подкрадывалась, да я слезам ходу не давала. Изо дня в день по одиночеству плачу, а тут из-за остолопа, которого сама привела. Знать буду, больше слез горьких не пролью, буду дышать свободой и тишиной, помня как оступилась, и к дому злобу пропустила. Мертвые так своими словами не ранят, как живые норовят сразить наповал.
- Девки ваши сами с ума сходят. Мне и дела до них нет, - и не соврала, а ведь он, окаянный, не поверит снова. – Что творят-то, хоть, поведай.
- Одна в речке утопилась, а речка та по колено была. Другая на вилы напоролась, а на сносях была. Третья в бане сожгла себя. Так и мрут.
- А мужья колотили их?
- Почем мне знать. Это дело семейное. А коли колотили, то по делом.
И вскипела у меня ненависть к нему. Я, значит, ведьма, зло, а мрак они творят, а что еще страшнее, благими намерениями оправдывают.
- Не тяжело ль вам праведным живется, - сил не было, как хотелось посмотреть на него, потому засов отворила и за ручку взялась. – Крест нательный к земле не тянет от грехов тяжких?
- Говори, бабка, да не за…
И замолк. Обомлел, как дверь распахнулась.
Не стара я вовсе была. Сколько помню себя, всегда кожа бела и чиста, глаза лазурит, волосы точно пламя и стан стройный, а голос мой истинный с пением птиц по утрам спорится. Только не ожидал того молодец, так и обмер.
- Что-то молчалив ты стал, милый, не к добру это. Захворал али? – Чуть смеясь пропела я нежным голосом и подошла к нему в глаза заглянув.
- И не бабка ты вовсе, - удивленно прошептал он полными губами своими. Наверняка девки местные на них и велись, да на кудри его светлые, на солнце золотом переливающиеся.
- А ты не праведник, как я погляжу, - заглянула в глаза его зеленые, что болото топкое, и поняла, почему ко мне его дорожка привела. Видела больше, чем ему хотелось бы. Он душегуб и злодей. Он девчонок погубил в деревне своей. Он душу продал давно за утехи плотские да настырные. Кто отказывал ему очень нравились. Терял голову, подчиняя и ломая. Портил девок и в утробу бездонную к смерти скидывал: кого через воду, кого через огонь, кому и вилы в бок. И было их гораздо больше. А он красавцем первым считался у себя в селе, на него никто и не подумал бы никогда, вот и придумал байку про ведьму, что себе соратниц ищет в деле нехитром да колдовском. Поверили ему. Как уж тут не поверишь, когда сама пасть разявила, когда аршин его могучий в плечах увидела. Глупый люд. Красота его губительная, а они на этот манок слетаются, а потом подшибленные падают оземь, что никто потом их кроме меня не встретит на той стороне.
Увидела и тошно стало, будто в нутре его испоганилась. Мысли его склизкие по мне поползли да мне под юбки и ко чреву плодородному. Пахло от него хуже самых смердящих мертвяков. Гнил он изнутри да не знал этого.
Знает Всеведающий дело свое. Думала, мне на усладу привел его, а оказалось, на лад деревни, где он своим бесчинства творил. А мне в бренном одиночестве коротать свои дни бессчётные да тихие. Что поделать, коли участь такая.
Смотрю, как тот губы свои алые облизывает на меня глядючи, будто призывает к чему, аж дурно становится, что кровь в жилах стекленеет от отвращения.
- Пойдем, милый, я тебе уголок укромный покажу, там никто нам не помешает, коль желаешь ты воды колодезной напиться да краюшку хлеба отведать, - а сама зазывно юбку поднимаю, чтоб косточки мои узкие увидел да с ума сошел.
- Желаю, - сказал слово, как проглотил, только кадык его и дернулся ретиво, а сам он следом за мной зашагал.
Идет себе, разглядывает прелести мои со спины, мысли его тугими кнутами меня обвивают. Знаю, что не терпится ему рот мне заткнуть да юбку задрать, а пока мучиться под ним буду, он наслаждаться будет. Так и представил все себе, а я увидела. И знай, его троками извилистыми веду, чтоб не с руки было наземь меня повалить и дела свои грязные творить. Пока шли он к дереву меня прижимал, и за косу дергал так, что голова моя с хрустом запрокидывалась, и как собачонку ставил и прислуживать заставлял. Чем дальше в лес, тем гуще мыслей клубок змеиный.
Один раз в глаза чужие заглянешь, на всю жизнь его мысли мои спутники, пока не сгинет он.
Веду его в развилке, где по грехам с него спросят. Впервые бездушное тело веду, а не наоборот. Вот сторона, что примет его, обрадуется. Мясо свежее, освежуют да в котел на вечные муки.
Вон и ручей показался, что скрашивает мое одиночество. И они на суд пришли. Уж с него по грехам его спросят. Я свое дело знаю.