Я тебя осалил

Я тебя осалил

Took the words right out my mouth
Tag, you’re it, tag, tag, you’re it
Can anybody hear me? I’m hidden under ground
Can anybody hear me? Am I talking to myself?
Saying, «tag, you’re it, tag, tag, you’re it»
He’s saying, «tag, you’re it, tag, tag, you’re it»

Melanie Martinez

      Тихие улицы маленького городка Дерри, расположенного где-то в глубине штата Мэн, поливает беспрестанный дождь. Огромные лужи расползлись по всему асфальту, отражая серое свинцовое небо. Она сидит, смотря в окно и считая капли, что медленно спускаются по стеклу, угадывая, какая из них первой коснется ободка рамы.

      Шум голосов позади почти не тревожит. Родители снова ругаются, снова из-за нее. В какой-то момент отец подбегает к ней и начинает трясти, словно куклу, больно впиваясь пальцами в плечи.

—  Ну и какого черта сидишь тут, словно неживая!

      Девочка не реагирует ни на слова, ни на чужую жестокость, смотря на мужчину совершенно равнодушно, что еще больше злит его, и он наотмашь бьет ту по лицу. Любой другой ребенок на ее месте как минимум сжался бы от ужаса после такого, а она продолжает смотреть, даже не на отца, а куда-то мимо.

— Не трогай ее! — визжит мать.

— Да нахуй все! — ругается он, отталкивая дочь от себя с гримасой отвращения на лице. — Что ж ты за тупая курица?! Даже нормального ребенка родить не смогла!

— А, может, не надо было напиваться и курить разную дрянь, когда мы с тобой ее зачали?! — огрызается женщина.

      Звук удара прерывает ее монолог.

      Девочка снова садится на софу. Сколько капель она пропустила? Впрочем, это не важно. Из ноздри медленно вытекает струйка крови, капая на белый подоконник: одна капля, вторая, третья. Девочка касается их пальцем, размазывая по поверхности, кровавые полосы складываются в короткое "Эми" — ее имя.

      Она улыбается, ей всегда нравился алый цвет крови. Краем глаза она замечает на улице ярко-красное пятно. Воздушный шарик висит посреди улицы. Капли дождя его словно не касаются, и порывы ветра не могут сдвинуть его с места. Ничто не может потревожить этот шарик, и это так странно и так забавно.

      Эми захотелось выйти на улицу, прямо под дождь, и попробовать схватить белую ленточку шарика, но стоило ей встать, как рядом с шариком появился, видимо, его хозяин: клоун в странном белом костюме. Казалось, он смотрел прямо в ее окно, прямо на нее, и его губы, очерченные ярко-красной краской, растянулись в улыбке, такой широкой, какая бывает только у клоунов.

      Хлопок входной двери заставил девочку вздрогнуть и повернуться в сторону шума: отец ушел. Вот он, поднимая воротник и сутулясь, быстрыми шагами идет к машине, совсем, ну ни капельки не замечая ни стоящего на дороге клоуна, ни его шарика.

      За спиной раздается кряхтение. Эми оборачивается. Мать лежит на полу, подтянув к себе колени и обхватив их руками. Девочка знает, что должна делать. Она отворачивается от окна и идет на кухню. Из маленькой морозилки, под завязку набитой мясом, она берет один из замороженных бифштексов и несёт его матери. Женщина принимает сидячее положение, опираясь на ножку стола. Берет мясо из рук дочери и прикладывает к лицу, которое уже стало опухать из-за побоев.
Эми садится рядом.

— Прости за скандал, — тихо шепчет Сара. — И за это, — указывая на синяк, расплывающийся на скуле дочери. — Не больно? Не очень напугалась?

— Нет, — качает Эми головой.

      В этом все дело. Она не умела, не могла бояться. Это выяснилось, когда ребенку исполнилось три года. Девочка всегда была спокойной. Тихая, маленькая Эми. Она мало разговаривала, используя в основном простые слова. Почти не капризничала и никогда не плакала. Когда Эми пошла в детский сад, воспитатели обратили внимание на некую заторможенность и необщительность девочки, отправили к психологу. Так ее родители и узнали о психическом расстройстве.

      Аутизм. Они и слова такого не знали раньше. Он заключался в том, что девочка была мало эмоциональна, необщительна, могла часами сидеть на одном месте, смотря куда-то в пустоту, но иногда на нее волнами находила агрессия, и тогда Эми готова была крушить и ломать все, что попадалось под руку. Все только ухудшилось с возникновением гипофобии — недостаточности чувства страха, приводящей к неадекватной оценке ситуации, проще говоря, практически отсутствием чувства самосохранения.

      Эми всегда была словно маленький ребенок, которому по десятому, а то и сотому разу объясняешь, что нож острый, вилку не стоит вставлять в розетку, перебегать дорогу перед проезжающей машиной опасно и еще черт знает сколько травмирующих или смертельно опасных вещей.

      Сара и Джек старались, но с каждым годом справляться с дочерью было все сложнее, а таблетки обходились все дороже. Они ругались. Он пил, потом бил ее, срывая злость, и уходил куда-то в ночь. Она плакала, замазывая синяки тональным кремом, задумываясь о том, чтобы отдать дочь в психбольницу, на чем так часто настаивал муж. Потом покупала бутылку дешевого вина и пила до отключки, называя себя отвратительной матерью.
А Эми смотрела на это все равнодушным взглядом и продолжала исполнять заученные до автоматизма правила.

      Проходит время. Сара поднимается с пола, бросая на стол подтаявший бифштекс. Эми встаёт следом. Девочка оглядывается на окно, но там нет уже ни шарика, ни клоуна.

— Дорогая, — привлекает внимание дочери Сара. — Иди к себе. Все будет хорошо. Иди проверь, все ли домашние задания сделаны. Завтра в школу.

— Конечно, — тихо отвечает Эми, понимая, что мать жаждет остаться наедине с заветной бутылкой, припрятанной где-то в кухонном шкафу. — Завтра в школу.

      Будь проклята эта школа.