Я - твои глаза, ты - мои руки

Я - твои глаза, ты - мои руки

После войны, у демобилизованного по инвалидности три пути: первый — в дом инвалидов, где и без того малюсенькая пенсия растает в карманах персонала. Второй — на паперть, дальше в тюрьму за бродяжничество. Франц Иосиф подписал указ, чтобы попрошайничающих инвалидов войны не было, Лузитания сказала - «Есть!». И наконец третий — борьба. Борьба за выживание, постоянный поиск работы, пробежки по всем инстанциям и заваливание их же жалостливыми письмами. Каждый сам кузнец своего счастья и если не можешь выгрызть у жизни хоть какой то кусок, место тебе в канаве, рядом с опустившимися, такими же инвалидами войны. Мы с Йоки решили пойти третьим путём, настроения запирать себя в доме инвалидов или тюрьме у нас не было.

Лёжа в лазарете, мы поняли, что теперь вряд ли выживем друг без друга, Йоким был слеп, как выразился врач - «На веки вечные», а я лишился правой руки и теперь с трудом держал ложку, не мог нормально писать и много ещё чего такого привычного, бытового. Мы ухватились друг за друга. Можно сказать намертво.

Каждый раз, когда я уходил на перевязки, он будто сверлил мою спину своими невидящими глазами. Мне же больно было смотреть, как каждый день симпатичная сестра милосердия меняет ему повязку, а он даже не видит её красоту и лишь неловко двигает своей тонкой шеей. В общем впору впасть в отчаяние, но всё же находясь в лазарете у нас была наивная надежда, что государство нас не бросит, наш легион оттягивал от Бухарны большие силы, да мы были для императора чужими, но доказали свою верность. Врачи дружно хором пели, что мы герои и всё у нас будет хорошо. Кто-то даже обещал: что мы — инвалиды войны, до конца жизни будем почивать на лаврах железного легиона. Вся эта картина маслом рассыпалась, когда нас пришла награждать генерал второй армии, а ныне фельдмаршал Алиса фон Меретихкёрбис, её сопровождали офицеры и командовавший легионом полковник Мартин Вульпис, чудом выживший и окончательно скурвившийся.

Высокомерная сука с натянутой на морду лицемерной улыбкой развесила медали с изображением проклятого Констанцкого аэропорта, толкнула речь о чести и верности, сказала пару ласковых и смылась, будто её и не было. О какой-то большой пенсии и речи не шло, лавры тоже не спешили нести, разве только в больничный суп стали кроме травы для вкуса добавлять лаврушку. Йоким тогда просто спросил у меня — золотая ли медаль? Я неловко отцепил награду левой рукой и сунул в рот. Позолоченная медь. Йоким тогда истерически рассмеялся, мне стало жутко от этого, больше мы в тот день не разговаривали.

Выписали нас с Йоки в один день, после трёх месяцев нахождения в лазарете, которые я запомню как не самые лучшие, но и не самые худшие в моей жизни. Дальше пошёл мерзкий липкий процесс демобилизации. Как будто издеваясь над нашим положением, штаб повысил меня до прапорщика, а Йоки до сержанта. Выдали полагавшийся последний набор формы и демобилизовали к чёртовой матери. Посмотрев на графу «пенсия» в документе, мне захотелось выбить все зубы смотревшему прямо мне в глаза штабному писарю, но я сдержался, да и не смог бы, культёй не помахаешь, а левая рука была не так сильна. Если сложить полагающие нам пятнадцать хаусмарок на брата, получалось тридцать, на это можно было жить, плохо, но жить.

Поезд уносил нас из верлинского лазарета обратно на родину - в Лузитанию, уже как пять лет оккупированную Верлинцами. А мы воевали за них. На Родине нас никто не ждал, предатели-инвалиды никому не нужны, ни простому народу, ни новой власти. Вот были бы мы здоровы, нас бы с радостью приняли в администрацию или ещё куда, а так, кому мы нужны? Никому! Иуде Иудово, жаль только я не смог повесится, во-первых, потому что тогда предам Йоки, а во-вторых, а как я петлю одной рукой завяжу?

- Сойдём в Праже. На мою родину не поедем, там меня убьют! - сказал я Йоки, когда мы уселись на свои места, в холодном неотапливаемом плацкарте. Мы ехали на родину, когда красавица зима уже вступила в свои права. Он высунул нос из воротника шинели, повернул в мою сторону свою голову с повязкой на глазах и тихо проговорил:

- Тогда поедем на мою, в Звебровку… - замолкнув, он отвернулся, ни на фронте ни в лазарете Йоким не рассказывал о доме, у него не было ностальгичного взора на запад, фотокарточек с родными он тоже не носил. До этой минуты мне до этого не было дела, но теперь проснулся интерес. Мою историю Йоки знал наизусть, я её рассказывал всем в лазарете, кто менялся рядом с нами на койках. Мне она казалась забавной, рядовой, предавший родину из-за вшей, выгнанный из дома и выбравший путь убийцы-оккупанта, что-то неуловимо ироничное в этом было. Я же его историю... Чёрт, а ведь и вправду. Что я знал об том покалеченном войной, неуклюжем пацане едва двадцати лет?

- Ну в Звебровку, так в Звебровку! - улыбнулся я, обняв его левой рукой за плечо, он, вздрогнув, кивнул. Пытать его у меня не было настроения. Захочет сам расскажет, но одно выяснить я был просто обязан:

- А в этой Звебровке, хоть крыша над головой у нас будет? А то ветеранских нам на съём квартиры хватит, разве что только на месяц… - спросил я, так аккуратно, будто невзначай. Йоким, снова вздрогнул и, повернувшись ко мне, вытянул перед собой руку, я обхватил её, она была тёплой. Поняв по руке, где я нахожусь, он сделал простое лицо и кивнул. Теперь мне было ещё больше не удобно допрашивать его.

Поезд преодолевал снежные просторы материка Адам как ледокол, за окнами проносились белые леса и города, на границе моё сердце так тосковавшее по родине с словландской компании, почувствовало что я дома. В стране моего детства, где лучшие долы, лучшее пиво и вообще всё лучшее. Многолетняя разлука кончилась. Лузитания встречала нас чужими флагами и прекрасными пейзажами, от того, мне вдвойне было больнее смотреть на Йокима, который как крот только вылезший из норы вертел головой и не видел всего этого.

- Как же ты изменилась, красавица Пража! - прошептал я, когда мы сошли на перрон, когда-то столичного, ныне провинциального вокзала. Да, Лузитания осталась королевством, а Пража столицей этого королевства, но относительно центра Верлины — Янешбурга, теперь это была периферия. Из самостоятельного организма геополитики, моя родина превратилось в очередное уродливое продолжение империи сорока народов и одного бога-императора.