Я все сделаю

Я все сделаю

 Он тоже видел их. Леха. Леха их точно видел.

 Приходил ночью, долго шуршал в коридоре, а потом вваливался в их комнату, падал на кровать и спрашивал шепотом:

 — Вик, спишь?

 Иногда от него несло куревом, но чаще – перегаром. И ответа он на самом деле и не ждал, это-то Вик понимал даже в младшем школьном возрасте.

 — Я сегодня такое видел… — Шёпот страшный. В шепоте не разобрать голос. И лица не видно: в фонаре давно выбили лампу, а в соседних домах ни огонька. — На мосту, ну том, над балкой, ты знаешь… В общем, чувака подрезали.

 Шёпот слышно даже через натянутое на голову одеяло.

 — Я думал, это как в кино – ну, кровища там, крики… А это так тихо было… Может, это не взаправду?

 И долго еще запах выветривался из комнаты.

 А потом Леха перестал рассказывать, кого видел. Молчал и зыркал потемневшими глазами. С таким ним стало еще страшнее по ночам.

 Зря он про него думает. Плохой знак. От этого ссора кажется еще сильнее.

 — А ты глянь на него! Глянь! — мать кричит. Рот раззявленный, раздертый посередине лица. За ним, за ртом этом, не видно человека. — Такой же, как тот! За что мне это? За что?

 — Чтоб я в последний раз такое слышал, — гремит батя. Брови насуплены, ноздри раздуты, кулак упирается в колено. — Еще раз вякнешь – костей не соберешь.

 — Мало мне одного горя было, так и второй подрос, — мать воет.

 — Я тя научу старших уважать, — грозится батя.

 — И надеяться-то не на кого!

 — Звереныш!

 — Выродок!

 — Псих!

 От голосов можно сбежать, потому Вик выскочил на улицу как был – в старой черной толстовке, в рваных джинсах и кедах. Потом, когда он плюхнется на скамью в метро, он заметит, что обувь из разных пар. А еще вся в пятнышках краски. Как и рукава толстовки.

 От криков разболелась голова; Вик проверил карманы – смарт, наушники, кошелек, ключи, две барбариски и никаких таблеток. Фигово. Скоро от боли глаза затянет пелена и тогда рассмотреть "этих" не получится.

 Интересно, станет ли он таким, как Леха?

 Ветер дул из туннеля, до следующего поезда оставалось еще пятнадцать минут, потому Вик закрыл глаза, надеясь обмануть приступ мигрени. Если долго сидеть так – не видя ничего, не шевелясь, почти не дыша, – можно отсрочить неизбежное, отложить на потом. Спрятаться. Убежать.

 А куда бежать ему?

 Домой он не пойдет, ну их. Лучше отправиться к бабке, пускай она и терпеть его не может. Не выгонит ведь? Даже после того, после Лехиного. 

 Надо дождаться поезда и добраться до вокзала, там он до утра продремлет и сядет на первый же автобус. Главное, чтобы бабка пустила. Он же не брат. Он не такой.

 Леха не рассказывал о том, кого видел и слышал. Он начал рисовать; сначала это были какие-то нечеткие силуэты, зачеркнутые, неясные, еле видимые, а потом в смешении линий стали проступать лица. Длинные носы с раздутыми ноздрями; хищно оскаленные клыки; прищуренные глаза с квадратными зрачками. Распухшая от рисунков тетрадь сменилась альбомом, а затем портреты расползлись по всей комнате.

 Куда ни повернись, отовсюду за тобой следят.

 А однажды Леха собрал рюкзак, обул батины рыбацкие сапоги и уехал. И не вернулся, потому что направился к бабке – и напал на нее с ножом, ранил и отправился в психушку изгонять голоса из своей головы.

 От мыслей о брате мигрень отступила. Испугалась, наверное.

 Поезд затормозил, выдохнул устало паром и открыл двери прямо перед Виком. Он вошел и плюхнулся на лавку, обводя взглядом почти пустой вагон. Днем, среди солнца и толпы, отличить "этих" от людей просто – рано или поздно они истаивают, а ночью "они" полны сил. 

 В начале вагона тихо сидела парочка: мужчина в костюме держал за руку молодую девушку в майке и шортах, но смотрели они в разные стороны. Их ничто не объединяло кроме сцепленных пальцев. Ближе к Вику стоял какой-то странный тип – то ли пьяный, то ли "этот". Чтобы не столкнуться с ним взглядом, Вик отвернулся и увидел поразительно красивое лицо.

 Иногда он жалел, что не умеет рисовать, потому что подобные моменты хотелось сохранить навсегда, оставить их потомкам, заставить время подчиниться красоте. Как из обычных и обыденных элементов природа создает шедевр? Как кости, мышцы, кожа могут быть так чудесны? Как можно не восхититься? 

 Незнакомец поймал его взгляд и улыбнулся. Вик вытер ладони о штанины и отвернулся; в темном окне напротив отражалось его бледное лицо с черными провалами глаз и больше никого. Вик вскинул голову – странный тип ухмылялся, а сквозь его тело иногда просвечивали яркие листки с рекламой. Один из "этих".

 Вик встал, стараясь не казаться слишком испуганным – "этим" нравилось, когда их боялись, – и перешел в другой конец вагона, поближе к тамбуру. Жесткое сиденье скрипело и расхлябанно дрожало, по телу пробегали волны вибрации, но Вик лишь сильнее вжимался в спинку и упирался ногами в пол. Он тут, в вагоне метро, едет на вокзал. Он не спит. Он не Леха, он не слышит голосов, ему никто ничего не говорит.

 — Тебе плохо?

 Вик вздрогнул. Над ним стоял тот самый незнакомец с удивительным лицом: старый, но все еще красивый. 

 — Н-нет. — Он сглотнул и ответил уже увереннее: — Все нормально.

 — Я присяду? — спрашивая, незнакомец уже скользнул рядом. Вик осторожно отодвинулся в сторону от его горячего плеча. — С работы? Я студентом тоже подрабатывал.

 — Ага, — кивнул Вик. Он не хотел никому ничего объяснять.

 — Домой сейчас?

 — А что?

 — Да ничего. — Незнакомец пожал плечами. От него повеяло каким-то острым ароматом, напоминающем о море. 

 Вик скосил взгляд в сторону: сосед сложил руки на груди, у ног его стояла небольшая, но распухшая сумка. Ну и что он тут уселся? Места в пустом вагоне не хватило? Кроме них никого не осталось: "этот" истаял, а парочка куда-то испарилась – наверное, вышли на станции. 

 — Я к бабке еду, — сам не зная причины, вдруг сказал Вик. — В Зареченск.