Ярмарка Тщеславия

Ярмарка Тщеславия

Солнце висело низко, как будто приплюснутое руками небесных демонов, а под ним уже клубился базарный дух — тяжёлый, дурманящий, как опиумное облако. Повсюду подрагивали полотнища шатров, дребезжали старые медные колокольчики, крики торговцев сталкивались с воем дешёвых шарманок. Старинные карусели скрипели, будто костлявые ноги старух, бредущих по грязи, и сладкий запах жареного сахара с пряными орехами щекотал ноздри прохожих, оставаясь отголоском в кружеве их причудливых одеяний.

Эта ярмарка, развёрнутая на самом краю старого городского рынка, казалась праздничной и в меру обыденной — ряды лавок с мёдом и пряниками, блестящие канделябры и бусы из янтаря, фальшивое серебро, выпуклые зеркала, что ухмылялись своим кривым отражением. Вагоны с яркими лентами и телеги с маленькими оркестрами, кривоногие лошади, разукрашенные пёстрым войлоком, тащили кого-то в повозках: плешивый канатоходец махал чёрной треуголкой, фокусник выбрасывал голубей в небо, и те — разом! — превращались в сыпучий серый пепел. Всё было здесь — и шум, и пестрота, и перегар яблочного сидра.

Люди толпились, глазели, жадно хватали свёртки и мятые бумажные кульки. Лица у них были, как у кукол из старой лавки: алебастровые, будто на них дунули тонким мелом. Смуглые арабы, бледные французы, румяные мясники с золотыми зубами, дамочки в кружевных капорах — они все плыли этой бесконечной рекой через ярмарочный хоровод.

В этой толпе я заметил мальчишку. Ему лет пятнадцать на вид, не больше, но глаза — огромные, бесконечно тёмные и тревожные — делали его старше. Он дёргался, как будто на плечи ему посадили невидимых воробьёв, а пальцы его, грязные, с обгрызенными ногтями и капельками засохшей крови, нервно теребили кусок цветастой ткани — что-то вроде куска занавеса или чужой скатерти. Он что-то бормотал себе под нос, и, когда кто-то задевал его, он резко вздрагивал, словно ему в шею воткнули иглу.

— Что ты здесь ищешь? — спросил я его, сам не понимая, зачем.

Он посмотрел на меня затравленно, и из уголков рта у него на подбородок текла струйка слюны.

— Тсс… она велела принести. Надо найти правильный товар. Если я не найду, она будет кричать. Она кричит очень громко. Понимаете? — Он стиснул голову руками, лицо его исказилось, как у младенца на грани истерики.

— Кто? — переспросил я.

— Мама. Но она… — Мальчишка замолчал, уставившись в пустоту, а потом начал мотать головой. — Они смеются надо мной. Все они. Видите? — Он ткнул пальцем в сторону зеркал, расставленных на ярмарке. — Я знаю, что они говорят, когда я сплю. Я слышу. Их голоса…

Тот, кто впервые слышал бред, мог бы отмахнуться, но я видел слишком много: и лунатиков, и опиумных фанатов, и тех, кто прошёл через ад собственной головы. Я не мог уйти. Этот парнишка был не на своём месте — ни в ярмарочной пестроте, ни, возможно, в этом мире.

— Пойдём отсюда, — предложил я. Но он не слушал. Мальчик уставился на тёмную палатку у склада. Она его влекла.

— Она сказала, там продают спасение, — прошептал он с детским ужасом. — Она велела купить себе покой.

Он метнулся к этой палатке — самой обычной, без всяких лент и вывесок, а я пошёл следом. Полотнище её было тёмным, как синяки под глазами. Люди подходили туда нерешительно, а потом, как по невидимому сигналу, исчезали внутри.

Любопытство — вечный поводырь тех, кто слишком много курит и спит мало, — привело меня к этой палатке.

Внутри всё дышало смолой и запахом подгнивших яблок. Пространство разрасталось, и палатка уже не была палаткой — нет, это был целый зал, утопающий в дыму свечей, где торговцы сидели за деревянными столами, уставленными товаром, который не увидишь на обычной ярмарке. Под стеклянными куполами — тени, клубящиеся в форме человеческого стыда, капли чьей-то невинности, собранные в крохотные флаконы с бирками, где указаны имена и даты.

— Добродетель барышни Грейс? — спросил я у дряхлого старика, что улыбался мне из-за стола, на котором лежали золотые песочные часы с рубиновыми каплями.

— Не угадали, — хихикнул старик. — Сегодня скидка на целомудрие, но его уже раскупили. Теперь в продаже только обрывки — правда, крошечные, как лоскуты одежды. За бесценок.

Голова пошла кругом. Рядом торговец с худым, словно из бумаги сложенным лицом, разворачивал пергаменты, на которых глиняным шрифтом выводились чужие сплетни. Он предложил мне один:

— Это о женщине из Ланкашира. Она ведёт двойную жизнь: по утрам молитвенница, по вечерам — актриса в странствующем театре. Хотите подробности? Или, быть может, что-то сочнее? У нас есть секреты королевских дворцов… Или скандальные романы клерков и почтенных вдов?

Я двинулся дальше. Тут была лавка, где продавали слухи: склянки с живыми словами, которые шевелились внутри, как личинки. Я невольно поморщился, представляя, как эти жидкие, нет, живые сплетни нужно поглощать. Сразу представилось, как маленькие личинка заползают мне в голову через уши, глаза или ноздри, из-за чрезмерно красочного воображения захотелось чихнуть и проверить пальцами на всякий слушай уши. Продавец покачивал головой:

— Ужасно популярный товар. Проглотишь одно, и через пару дней твой сосед поклянётся, что видел, как ты превращался в ворону на крыше.

— Зачем это кому-то? — выдохнул я.

— А разве ты здесь не за этим? — продавец прищурился, его глаза были без белков — только чёрные зрачки, как у крыс. Я отрицательно покачал головой и прошел чуть дальше.