За день до нашей смерти: Потерянные

Глава 1. Оставшиеся после

«Когда то, чему он отдал жизнь, прогнивало изнутри из-за крови;
когда те, кого он любил, умирали по его вине,
когда в мире вдруг не осталось места, где ему были бы рады,
Эдип и осознал, что был проклят.
Богами и жрицами, судьбой и несправедливостью
с самого своего рождения и до смерти — проклят.
Брошенный на растерзание боли,
отчаявшийся от силы того проклятия, что было его жизнью,
он не смог выдержать тот груз.
Взвыв от ненависти и отчаяния, он выколол себе глаза.
Взвыв от злобы и горя, он навсегда погрузился в кромешную тьму.
Оставленный всеми наощупь скитаться по земле,
оставленный идти по миру к своей — к проклятой судьбе —
он и плёлся, не разбирая дороги.
Он шёл туда во тьме туда, куда ему всё равно, как он считал,
суждено было дойти — к своей собственной смерти».
Вольный пересказ мифа об Эдипе Неем Зильбером убийце Тамары Зильбер

«Тихо по миру бредёт тело, полное пустот.
С пустотою оно жило, с пустотою и помрёт».
Детский стишок о заражённых Поколения Два, записанный в 2040-х

*Двадцать шестое ноября две тысячи восемьдесят четвёртого года, утро*

Тишина и снег. Вечнозелёные леса Канады всё больше засыпало медленно падающим потоком снежинок, приближающимся в своей неидеальности к чему-то божественному. Большинство из стай заражённых уже покинули те леса и дороги, уйдя на юг — прочь от холодов. Так что несущийся по дороге автомобиль был единственным источником шума на многие и многие мили вперёд. Единственным, что разрывал рёвом ту тяжёлую тишину.

— Странно всё как-то получилось… Незавершённо, — молодой голос штурмана звучал высоко и чётко.

Фигура старика, оставленного в Картрайте — небольшом селе на самом краю одной из самых восточных точек Ньюфаундленда, что в Канаде, всё дальше отдалялась от машины, сливаясь с домом. Дюйм-другой, фут-другой — всё дальше и дальше, и дальше… Никто из двоих людей в машине не хотел смотреть в зеркало заднего вида, но посматривали оба. В самом воздухе, в самой атмосфере сторонящихся зеркала взглядов витало нечто, очень отличное от простого сожаления, очень непохожее на скорбь или на тоску. Однако двое знали: им там нечего уже было делать и незачем было оставаться.

Альвелион, сидящий за сиденьем штурмана, раз за разом поправлял как-то неправильно свисающий локон длинных да грязных чёрных волос, всё загораживающий ему взгляд. Чем-то отражающийся в уставших карих глазах наёмник, что остался там, куда все только и мечтали добраться, напоминал парню Padre — его руководителя и одного из Кардиналов большого, но далёкого Чёрного Золота. Как Генрих «Отец» Гаскойн ничего не выиграл, заборов скакуна по прозвищу Дьявол в Техасе десятки лет назад, в итоге пересев на инвалидное кресло, так и Уильям из Джонсборо, добравшийся до своей цели через полторы страны, полных muertos, так никуда и не дошёл. Альву всё казалось, что та история — и его история тоже — была насквозь пронизана невидимыми очень острыми нитями да извилистыми, словно жилы, связями. Что лишь он сам благодаря какой-то невозможной удаче смог проскочить сквозь них, не задев ни одну, не создав вибраций и трещин, что разрушили бы весь его мирок до основания. В голове скрывалась мысль о том, что он, несмотря на все обстоятельства, был одним из самых везучих в своей собственной истории — оставшимся таким же инквизитором Чёрного Золота, каким и был до неё.

Впрочем, то же можно было утверждать и про водителя — «самого», как думал Альв в начале своего пути, Эммета «Ворона» Джонса. По тому тоже можно было говорить, что он с момента отбытия из Монреаля и до Картрайта не изменился ни на дюйм. Вернее… нет. Нет, совершенно не так. По нему, бледному и отстранённому, нельзя было утверждать ничего. Взгляд фосфоресцирующих ярко-голубых глаз на заросшем да грязном бледном лице испепелял любые догадки своим нечеловеческим светом — светом «перебежчика» — не заражённого, не мёртвого… точно не человека.

— Ещё и Братья остались там с ним… Es una situación complicada. Не знаю, что я сам бы делал, будь я месте… да хоть любого из них. Como he dicho, es una situación complicada. А что ты? Что ты думаешь насчёт всего этого?

— Чего «всего», испаночка? — лёгкая улыбка всё не спадала с впавших щетинистых щёк когда-то знаменитейшего убийцы Нового мира, но его голос — противный, не просто хриплый и низкий, но, в буквальности слов, глубокий — пронизывал мурашками до самих костей.

— Насчёт ситуации вообще. Я не знаю, что бы я делал, окажись на их месте. Уильям из Джонсборо, Четвёртый, Padre, Poliotero…

— Ах, да… Об этой «ситуации», — а во время язв про чью-то смерть та улыбка вообще очень походила на презрительную. Впрочем, как и во время язв про женственную внешность инквизитора — одинаково. — Думается мне, они сами во всём виноваты. И братцы-кролики, и напыщенные южные пёзды, и прочие. Но особенно — наш заботящийся о каждом живом старпёр. Вот он — точно тот, с кого вину не снимешь, как ни посмотри. Ни в профиль, ни в анфас… Ни с затылка.

Эммет на миг бросил взгляд в боковое окно: снег невесомым покрывалом укутывал зелёные верхушки елей, покрытые грязью шпили гор и склонов, засыпал дороги своей воздушной пеной, скрывал забвением всю «ту самую» ситуацию, что тоже скоро исчезнет под слоем белизны. Да — осталось несколько людей, помнящих о Картрайте. Но кто спросит их? Кто будет искать, если никто, кроме них самих, даже не догадывается, что лежит под покрывалом зимы? Ситуация исчерпала себя. «Всё прошло, — понимал он. — Всё закончилось. Всё замело».

— Есть у меня тебе совет на жизнь, — вновь обратил он взор на прямую дорогу, высматривая одиноких заражённых вдали. — Простой и надёжный, как кирзовый сапог. Если тот, кто убивал ещё с того времени, как под себя ходил, говорит: «Давай, дружище, сделаем по-моему и убьём обмудков», — тебе нужно не быть блядским тупым эгоистичным идиотом, а сделать так, как говорит тебе этот человек, — покосился он, улыбаясь. — Убить обмудков.