За Мишку!

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна, —

Идёт война народная,

Священная война! (В. Лебедев-Кумач)

Ленчик попал в третью штрафную роту. Она состояла из четырех взводов: три стрелковых и один санитарный. Разные люди были здесь: воры, бандиты, рецидивисты, прибывшие из тюрем и лагерей; вышедшие из окружения или побывавшие в плену солдаты и сержанты. Находились и случайно оступившиеся, а порой и безвинно пострадавшие и оклеветанные люди.

Ленчик был вором. Ни карманником, ни домушником. Квалифицированным бухгалтером- казнокрадом. На фронт попросился сам. «Это лучше, чем в тюряге прозябать, — решил он. — Буду там, где сейчас все нормальные мужики. Снимут судимость, и я снова — вольная птица».

В отделении, куда он попал, было пятнадцать человек. Командовал ими бывший сержант Макар Братков, разжалованный в рядовые и отправленный в штрафную роту за нарушение воинской дисциплины. Ходила молва, что повздорил он со своим лейтенантом и врезал ему. За что и попал в штрафную роту. И этому вполне можно было поверить. Он и здесь, снова став сержантом, занимался рукоприкладством. Когда вор, по кличке Рябой, попытался подмять под себя отделение, Братков быстро сбил с него спесь.

Но совсем-то Рябой не сдался. Время от времени возникал и показывал, что и он здесь что-нибудь да значит.

— За что сидел? — спросил он сразу у Ленчика.

— За растрату. Бухгалтером я работал.

— А растрата-то хоть приличная была? — деловито осведомился Рябой.

— Приличная… Мы такую свадьбу с Лизкой отгрохали…— проговорил Ленчик и виновато улыбнулся.

— Бухгалтер, — сказал с усмешкой Рябой и, сплюнув, добавил:

— Это и будет твоей кликухой.

Оглядев пришедшее пополнение, ткнул пальцем в молодого парнишку лет девятнадцати.

— Ты как тут оказался, малявка?

— Как все, — ответил он.

— А как зовут?

— Мишка. Михаил Добрынин.

— За что тебя загребли? — не унимался Рябой.

— За стихи.

— Во! Будет у тебя кликуха — поэт. Таких у нас еще тут не было.

Так все в отделении с его легкой или нелегкой руки получали прозвища.

— Я не спрашиваю, братва, какой у вас срок. Потому что он теперь у всех одинаковый: три месяца совместного пребывания в этом кошмарном аду или, кому повезет — госпиталь, кому не повезет— погост. Вы теперь бойцы-переменники — переменный состав третьей штрафной роты.

Состав менялся часто. Порой люди даже не успевали запомнить, кого как зовут. Но рота всегда была укомплектована. В ней неизменно было от 150 до 200 человек. На место убитых сразу поступало пополнение.

* * *

Уже через месяц от первоначального состава отделения почти никого не осталось.

Но Ленчик, Рябой и Мишка выжили. Они теперь были, как кровные братья. Всегда находились вместе и во всем поддерживали друг друга. Командовал отделением, как и прежде, Макар Братков.

Не всегда были бои, случались и затишья. Тогда все отсыпались или, разбившись на маленькие группки, говорили о любви, о войне, о том, что будут делать, когда она закончится.

Как всегда, во время затишья, сержант достал кисет, отсыпал моршанской* махорки для самокрутки. Оторвал кусочек старой газеты, свернул ее кульком, перегнул, отделяя мундштук от «табачной части». Насыпал махры. Получилась изящная "козья ножка" с коленкой. То же проделали Рябой и Ленчик. Закурили.

Мишка, лежа на спине и глядя в безоблачное чистое небо, мечтательно произнес:

— Поступлю в институт, буду учиться…

— В какой институт-то? — спросил Рябой.

— В литературный.

— Будешь стихи писать?

— И стихи—тоже.

— А я опять бухгалтером буду работать, — сказал Ленчик. — А что? Неплохая специальность.

— Опять воровать будешь? — спросил сержант.

— Не… Хватит одного раза. Попробовал…

— А я не знаю, чем буду заниматься… Надоело по тюрьмам… А после этого ада, вообще, хочется чего-то светлого, — мечтательно проговорил Рябой. И вздохнув, попросил:

— Мишка, почитай стихи…

— Какие?

— Хорошие, добрые.

— «Ты жива еще, моя старушка?

Жив и я. Привет тебе, привет!

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет…» — мягким голосом задушевно наизусть начал декламировать Мишка, вызывая у сидевших рядом бойцов воспоминания о доме, о матери.

И сразу к ним потянулись и остальные солдаты отделения. Мишку любили все. Он не в первый раз уже в часы затишья читал стихи любимых поэтов.

Бойцы слушали молча. Сидели притихнув, прекратив разговоры.

— Твои? —спросил Рябой.

— Нет, Есенина. «Письмо матери».

— А про любовь знаешь? — спросил верзила, по кличке Длинный, попавший в штрафную роту после немецкого плена.

— Знаю.

— Почитай.

— «Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь.

Подожди ты, Бога ради,

Обучусь когда-нибудь!» ** — продекламировал Мишка начало стихотворения.

— Ишь ты, в грудь… — мечтательно проговорил Длинный. — А я свою Нюрку только в губы…