Записка (таинственная быль)

Записка (таинственная быль)

Эта история абсолютно правдива. Я поклялся себе верить в её реальность через какое бы то ни было количество времени — хотя было мне тогда всего десять лет. Но я понимал, что с годами я буду сомневаться в её достоверности всё больше и больше. Поэтому встал посреди комнаты и дал себе слово — НЕ СОМНЕВАТЬСЯ! Это — СЛУЧИЛОСЬ, это — НА САМОМ ДЕЛЕ ПРОИЗОШЛО, и всё. Точка.

В этой истории нет никаких страшных существ, жутких звуков и т. д. Она просто необъяснима, и этим меня пугает до сих пор. Пожалуй, сейчас пугает даже больше, чем тогда — дети легко отвлекаются от чего угодно, в том числе, от тревожных мыслей насчёт необъяснимого и загадочного. Взрослым сложнее...

Но по порядку. Я учился в четвёртом классе обычной московской школы. В моём классе среди мальчишек появилась тогда новая мода — плести из изолированного многожильного провода своеобразные плётки-двухвостки. На самом деле, как я потом узнал, это просто элемент макраме — берётся четыре мягких проволоки, верёвки или тому подобное, связываются концами, после чего две из них определённым образом оплетаются вокруг двух вытянутых других, отчего быстро заканчиваются. В итоге получается плетёная «рукоять», из которой выходят два «хвоста плётки».

Такая плётка, сплетённая из многожильного провода, была относительно грозным оружием даже в детских руках. То, что мы этими плётками не повыбивали себе глаза — чистое везение. Попадание по бедру, икре или ягодице обжигало резкой болью и оставляло на теле багровые полосы даже через брюки школьной формы (дело было ещё в СССР).

Сплёл себе такую плётку и я. Естественно, захотел испробовать — прямо в квартире, вернувшись из школы (ага, додумался!..). В качестве мишени решил брать листы из старых, исписанных школьных тетрадей, отпускать их в воздухе и, пока они красиво планируют, сечь их плёткой. Занятие оказалось довольно интересным: листы планировали по сложным, труднопредсказуемым траекториям, при этом достаточно быстро опускаясь на пол. Так что попасть по ним, или, тем более, разорвать в воздухе ударом плети, было довольно трудно. Что, собственно, и вызывало у меня интерес и даже азарт.

Дома в этот момент у меня были только родители матери — старенькая бабушка и ещё более старый дед. Они сидели в своих комнатах и не выходили (деду так вообще уже ходить было трудно), а я, соответственно, отрывался в своей. Плётка хлопала по листам довольно громко, но я был уверен, что мне не влетит, даже если меня поймают за этим сомнительным занятием: уроки я сделал, а изводил на своё дурацкое развлечение и так уже исписанные (то есть ненужные) тетради... в общем, отрывался, как умел.

Однако, исписанные тетради быстро кончились. А листы, уже смятые или порванные ударом плётки, как выяснилось, планируют заметно хуже гладких свежевырванных — и лупить их плетью уже не так интересно. В общем, запас гладких листов у меня быстро исчерпался — вместе с исписанными тетрадями. Поэтому, после некоторых колебаний, я принялся изводить уже чистые, неиспользованные тетради. Что, понятное дело, отчётливо попахивало грядущим наказанием, если родители узнают о том, чем я занимался. И тут уже не вывернешься.

Когда стало понятно, что количество чистых тетрадей уменьшилось до опасной величины — ещё немного, и их недостача будет обязательно обнаружена — я решил-таки опять заняться листами, уже один раз попробовавшими моей плети. Эти листы я более-менее аккуратно складывал на журнальный столик именно за этой надобностью — как я написал выше, планировали они существенно хуже «нулёвых», но на безрыбье и рак рыба. Я, в общем, представлял, к чему всё идёт, поэтому сразу их и не выбросил — предполагал, что пригодятся ещё.

Внизу в этой куче лежали листы из исписанных тетрадей, наверху — из чистых, «нулёвых». Я взял один лист оттуда, «добил» его плетью, взял второй...

На третьем или на четвёртом листе я увидел карандашную надпись, выведенную аккуратным, каллиграфическим почерком (помню её с точностью до каждой буквы, каждого знака препинания): «Володя, слушай, не занимайся посторонними делами!». Надпись была отчёркнута линией снизу-справа, на отчёркнутом пространстве стояли инициалы-подпись: «В. Е.». Имя в записке было указано моё. Инициалы, как ни странно — тоже мои.

Эта надпись-записка произвела на меня впечатление внезапно появившегося привидения. Я так и замер, вцепившись в листок с ней. С тех пор я знаю, что такое «волосы на голове зашевелились».

Дело в том, что этой надписи на листе — уже один раз побывавшем мишенью для моей плети — РАНЕЕ ПРОСТО НЕ БЫЛО. Существовал ничтожный шанс, что она таки была — а я её просто не заметил, когда вырывал его из ЧИСТОЙ, НУЛЁВОЙ (!!!) тетради, когда пускал планировать над полом, когда, наконец, подбирал и клал на журнальный столик.

Проблема заключалась в том, что её, эту надпись, просто некому было написать. Теоретически, это мог бы сделать лишь кто-то из моих домашних — кто имел доступ к стопке моих чистых тетрадей, и решил таким образом надо мной подшутить. Так сказать, заранее, на всякий случай, меня одёрнуть. Но никто бы в этом случае не стал бы подписываться незнакомыми мне инициалами (а они были незнакомы: кроме как у меня, ни у кого больше в нашей семье таких не было). Да и почерк был мне незнаком — как пишут мои домашние, когда пытаются писать каллиграфически, я знал. Ничего похожего!

Мне было всего десять лет, но я мгновенно понял, что произошло нечто невозможное. Тут же забыв о своём дурацком развлечении, я сложил записку вчетверо, сунул её в нагрудный карман рубашки и стал ждать прихода родителей, чтобы расспросить их насчёт этой записки . Если это была их шутка — они бы, рано или поздно, в этом признались.

Периодически я доставал записку из кармана, перечитывал и прятал обратно. И ждал родителей.