Заводь. Люфтменч

Пролог

– А нарисуй мне что-нибудь, – попросила докторица, кладя на стол перед девочкой листок бумаги. – Если хочешь, могу принести цветные карандаши.

Девочка кивнула.

Эта женщина, которая была заведующей отделением неврологии и психиатрии в ЦГБ, зачем-то зашла в кабинет психотерапевта и увидела маленькую пациентку и сопровождавшую её санитарку. Докторице стало интересно, в чём дело, и когда психотерапевт объяснил, что девочка замолчала без понятных причин, она попросила оставить их вдвоём. Теперь докторица и девочка сидели в кабинете, и девочка рисовала: маленький домик на берегу реки, серые многоэтажки на горизонте за ним. В окошках домика виднелись занавески, из трубы шёл дым, но дверь была закрыта. Потом доктор растолковала смысл рисунка молодому психотерапевту и санитарке, сопровождавшей девочку.

– Однажды девочка разговорится, – обещала она. – Хорошо бы найти ей родителей. Вот, взгляните, – и показала рисунок, – здесь этот домик в окружении многоэтажек. Посмотрите на цветовую гамму: домик светлый, яркий, а те большие дома мрачные, серые. Домик – это она. У неё свой собственный мир, дверь в который закрыта, потому что его окружают вот эти неприветливые многоэтажки. Это как бы отображение того и тех, кто окружает её. Однако заметьте: в окошках жёлтый свет. Не всё так плохо. В этих многоэтажках тоже есть добрые светлые миры. Просто стоит доказать ей, что это и вправду так...

 

Прозрачный диск солнца повис над горизонтом, растекаясь ослепительно-жёлтой полосой в застывших над землёй кристалликах льда. Свет двоился в стекле. Солнце задумчиво смотрело вслед поезду. Из поезда на солнце, задумчиво щурясь под лисьей шапкой, смотрел Толоконников. Тамбур потряхивало. Он стоял, подпирая плечом лязгавшую крышку щитка, вдыхал холодный воздух, пропахший табаком и железной дорогой. Гремели колёса по рельсам.

За окном простираются белоснежные покровы, усыпанные тёмными веснушками редких домишек, на горизонте ажурной каймой чернеют клубки оголённых лесов. Безлюдье – и поезд, кажется, идёт в белое никуда, врывается в перемешанный со снежинками туман.

За дверями, в вагоне, тоже пусто.

Никто не едет в белое никуда, когда поезда туда ходят. Но когда же снег сойдёт, зацветут сады, и никуда перестанет быть белым, электрички заполонят извечные дачники в нелепой одежде и с множеством тюков. Они отправятся возделывать грядки и кормить комаров.

А пока одинокий пассажир смотрит в бело-серую массу, проносящуюся за окном, пытаясь понять: куда он едет? Забытая железнодорожная ветка, протянувшаяся вдоль полей, полей, полей. Мимо мелькают редкие платформы под слоями снегов. Ни души – холод заставил людей сидеть по домам, где тепло, и не показываться на улицу без особенной нужды.

Толоконников едет до маленькой станции, где платформа – заасфальтированный прямоугольник земли у насыпи, укрытый глубокими сугробами. Только откроются двери – он спрыгнет, не рассчитав, и провалится в снег по колено, увязнет в хрустящем холоде, растекающемся в воду по брюкам. Он чертыхнётся, поправит на плече лямку рюкзака и вытащит одну ногу из сугроба, сделает шаг. Перед ним встанет зыбкой стеной лес, который, кажется, стыдится своей наготы, но лес будет пересечён просекой, над которой гудит и трещит ток – это громоздкие опоры ЛЭП держат на плечах толстые провода. Зеленеют стеклянные кольца изоляторов.

Вдоль просеки протоптана тропинка от железнодорожного полотна. Когда последний вагон поезда исчезнет за поворотом, Толоконников закончит оглядываться и побредёт под высоковольткой, догонит старушку в пуховом платке, которая тащит за собою саночки с хворостом, и спросит её:

– Бабуль, тут далеко до Города?

– А? – старушка уставится на него блеклыми голубыми глазками из-под пухлых век без ресниц, раскроет беззубый рот.

– До Города далеко?! – повторит Толоконников, но уже громче.

– Да прямо по дорожке, милок. За речкой.

– Спасибо, – поблагодарит молодой человек и, почувствовав, что холод уже давно пробрался под куртку, прибавит шагу.

Снег будет хрустеть под угрожающим гудом линии электропередач. Тропинка свернёт с просеки в лес, разбившись на две колеи, пройдёт его насквозь. Там вороны будут перелетать с ветки на ветку, тревожа снежные шапки. Хлопнут чёрные крылья. Затрещит карканье в замёрзшей глотке. Воздух холодный – от него слипаются ноздри.

А дорога, миновав лес, привела к склону, упала вниз, протянулась по сугробам к глухому забору, зеленевшему облупленными досками средь чёрных кружев унылых деревьев. Обрадованный Толоконников поспешил вниз – съехал, как на санках, на повидавшем виды рюкзаке, приземлился на ноги, выпрямился, стряхнул налипший снег рукавицей, вновь закинул рюкзак на плечо, поправил съехавшую на лоб шапку и зашагал по тропинке, изредка темневшей сероватыми пятнами льда. Он не видел пятен, забыл, что это река – и радостный шёл по тропе к тусклому забору под белым небом.

Вдруг под ногами неожиданно хрустнул предательский лёд. Зазвенела холодная вода.

Толоконников дрожал всем телом, судорожно уцепившись за свой рюкзак, пока не понял: лучше откинуть его туда, где лёд ещё крепкий, и самому попробовать выбраться из полыньи. Он снял промокшие варежки, бросил их в снег и ухватился озябшими пальцами за ломкую надтреснутую кромку, упёрся в снег, затвердевший под его ладонями.



Отредактировано: 21.04.2017