Заводь: Вековуха

Глава одиннадцать

Мать и бабушка, с найденным женихом для меня, больше не приставали. Проявить смирение и безропотность миру, в котором не будет Антипа, я не могла. Глупая мечта и вера в нашу встречу, не давала забыться и жить как прежде. Часто, почитай ежедневно, загадывала миг, когда мы свидимся вновь, и каждый раз печалилась, от того, что этого не происходило. Отвлекалась за дневными заботами, но особая тоска наваливалась тихими вечерами. Худо-бедно, в мечтах и чаяниях, минул месяц с тех пор, как я домой воротилась.

Выведывать кого-либо в надежде узнать о доле Антипа - не могла. Навредить боялась. Да и у кого узнавать? Все мои беседы только с семьёй и строились, в которую перестал входить отец. Соседей и остальных знакомцев по-прежнему сторонилась.

А когда уже опустились руки, да терялись с каждым уходящим, тоскливым закатом последние крохи надежды, когда прекратила всматриваться вдаль, выискивая в проходящих мужчинах знакомые черты, именно тогда, одним обычным, непримечательным вечером судьба али господь проявили ко мне благосклонность...

Мы с бабушкой ужинать закончили, я плошки мыла, да котелок скребла, когда грохот раздался. Не ровный какой-то, будто нечаянный.

- Вроде как на задворках стучит кто? – прислушалась бабушка. – Кому бы там бродить, огородом? Васька никак балует, - гадала она, а у меня сердце вниз ухнуло.

С чего бы? Ведь и вправду поди-ка братец прибег.

- Посмотришь или мне сходить? – замерла я.

- Домывай, милая, сама гляну, - помахала она сухонькой рукой в воздухе, обулась в чуни и вышла.

Я спешно ополоснула котелок и сушиться на шесток сунула. Стянула передник, волосы выбившиеся поправила, да губу прикусила нижнюю - мандражирую.

«Да чего же ты удумала, глупая, нет ведь там никого», - ободрила себя, дрожь успокаивая. В это мгновение бабушка и воротилась. Я к стене прижалась спиной, словно упасть боюсь, да на неё поглядываю: чего скажет? А она смотрит на меня внимательно и молчит. И тишина такая, окаянная… даже сердце не стучит, не остановилось?

- Стало быть он, - тяжело вздохнула бабушка. Головой покачала и тихо добавила: - Беги, коли так, под кривой рябиной ждать станет.

Я стояла не шелохнувшись, словно обессилила, а глаза слезой наливались и лишь только первая капнула на дощатый пол, встрепенулась. Хватилась в дверь, да была остановлена бабушкой.

- Да куда ж ты! - цепко одернула меня за руку. – Сарафан поменяй, оправься.

Я бежала. Неслась через огород, к кривой рябине, что высилась сразу у перелеска. Ноги путались в исподней юбке да сарафане. Сердце бешено колотилось, а дышать, мне казалось, я и вовсе забывала. Стоило только перемахнуть через прясла и оказаться по ту сторону огорода, как знакомую фигуру приметила.

Он сидел прямо под рябиной, наполовину скрывшись в густой, некошеной траве. «Он! Живой!» - билось внутри. И как-то так незаметно, не одергивая себя, я сбавила прыть и двинула медленнее, степенно. Не к месту вспомнила Тоньку и старалась шагать плавно, красиво, как она. Завидел меня, он поднялся на ноги и поджидал, когда я приближусь. Подошла и замерла в двух шагах, ближе не решилась, шаря глазами по его лицу, выискивая перемены.

- Ну, здравствуй что ль, Санька, - распахнул он руки и сделал шаг навстречу.

- Здравствуй, - только и промямлила я, отведя взор, но все же сделала тоже шаг и очутилась в его руках, которые тотчас же сомкнулись на моей спине.

Моя голова опустилась ему на плечо и я, не выдержав, заплакала. Он не мешал мне, словно зная, как это мне сейчас нужно, необходимо, просто прижал меня крепче и гладил по спине широкой ладонью. То были слезы успокоения, утешения. Все напряжение, вся тоска, заполнившая меня весь этот месяц ожидания, выходили вместе с ними, уступая место радости и покою. А еще хотелось благодарить этот миг, господа и весь мир за эту встречу. За теперешнюю и за то, что она случилась в целом.

Когда я утерла слезы, прекратив реветь, и отлепилась от него, мы недолго смотрели друг на друга, а после, не сговариваясь, пошли в сторону леса. Антип не спешил заговорить, а я и подавно. Мне просто было хорошо идти вот так, рядом, ощущая его присутствие возле себя. Да и робела я немного. Поравнявшись с лесом, мы пошли вдоль него, по хоженым ребятней тропинкам в поисках земляники или какой другой добычи.

- В лес бы нам войти, - предложил он. – Не с руки мне светиться здесь. По темноте хотел прийти, да напугать боялся.

- Чуть правее давай, там береза поваленная, присесть можно.

Он кивнул и спросил:

- Ну как ты, Санька? Здорова ли? Не обижает никто?

- Здорова, то здорова, а обид нет никаких, - начала я, сворачивая в лес. – Переживала сильно. Боялась подумать даже, что с вами, живы ли…

- За меня не бойся, Мирон тоже порядок. Приветы тебе шлет, свидеться разве что не доведется, - нарочито бодро сказал он. Было явно, что для меня старается, придать разговору небрежность, убавить значительности.

Мы дошли до березы, я присела на нее, а Антип рядом в траве устроился. Оперся на левый локоть, повернувшись ко мне вполоборота, и травинку сорвав, в рот потащил. Жует кончик, сам вдаль глядит – молчит, слова подбирает, дураку ясно. Я не тороплю, неизвестно, что еще уготовлено услышать, не думаю, что к душе придется сказанное. Руки лодочкой сложила в подоле, сижу тихой мышкой, выжидаю. Так и вышло.

- Я ведь… проститься пришел, - вскоре сказал он. – Уезжаю я, Санька.

- Как уезжаешь? Зачем проститься? – бессвязно забормотала я, соскочив с дерева. Это ж надо, уже и свидеться не надеялась, а сейчас, когда он рядом – руку протяни и опять уедет?! Замотала головой, лицо руками прикрыла, чтоб не смотреть на него, не расплакаться вновь: – Не могу, не хочу прощаться!

- Бежать мне надо, покуда голова на месте, - резво поднялся он и подошел ко мне. Положил руки мне на плечи, гладит по ним, да втолковывает: - Опасно мне теперь тут, в этих краях, нельзя, понимаешь.

Я убрала от лица руки, подняла к нему взор, и предложила по наивности, понимая, что глупость сморозила, но слова лезли наперед мыслей: