Зеркало

Зеркало

Утро началось паршиво, но не от того, что у каждого утра есть такой миг или даже больше, чем миг, когда весь мир кажется отвратительным, а от того, что сеньора Авера Лозано, встав, как и привыкла, пораньше, проходя мимо зеркала и привычно глянув в него, оцепенела от ужаса.

Нет, она не могла, конечно, не понимать что время существует для всех, и уж если рушит оно и горы, и иссушает моря, то чего уж удивляться тому, что человека она обращает в ничто? Да, конечно, сеньора Лозано знала, что этот день придёт, но он пришёл без предупреждения и предвестия, и всё, что оставалось ей – разглядывать своё, вмиг ставшее каким-то неприятным, отражение и цепенеть от ужаса и горечи, раз за разом против воли натыкаясь глазами, точно знавшими куда смотреть, на пару седых волосков.

У неё были чёрные волосы, роскошные чёрные волосы, которыми она гордилась всю жизнь, и которые укладывала в сложнейшие причёски на зависть соседкам. А теперь в них была пара седых волос.

Сеньора Лозано была доброй христианкой и старалась не допускать в своё сердце ни капли гнева. Но она была ещё и живым человеком, а потому не удержалась от тихого бранного возгласа. Спохватившись, сеньора, разумеется, попросила Деву простить её, но услышала та или нет – неизвестно, а вот то, что зеркало услышало её сомнению не подлежит, и, как знать, может быть однажды мы ещё услышим о том, как зеркальный мир рассуждал о значении этого возгласа?..

Но что делать? Тихо текли минуты, надрывные и досадные минуты, а сеньора Лозано вглядывалась в своё отражение и пыталась найти в лице своём перемены. Они должны были быть – теперь она это понимала, но она редко разглядывала себя так основательно и довольствовалась коротким взглядом в зеркало да причёской и окрашиванием губ, что не могла припомнить что в ней изменилось.

Ей показалось, что у неё под глазами залегли глубокие морщины, но она не могла вспомнить как это случилось и когда. А может быть, всегда было? Авера переступила левее, и морщины стали будто бы тоньше, не бросались так в глаза как прежде, но теперь она увидела что у неё будто бы опущены уголки рта…

Всё это было слишком! Она отшатнулась с отвращением в сторону, не в силах больше видеть своё же лицо и снова и снова натыкаться взглядом на пару седых волос. Да и времени не было – скоро уже должен встать Филипп, а она не приготовила ещё ни кофе, ни омлета!

Пришлось взять себя в руки, но Авера справилась с этим и, стараясь казаться весёлой, перехватила роскошные волосы лентой, да так, чтобы два седых её волоса остались видны – не заметить их было нельзя, и Филипп должен был увидеть и сказать, сказать хоть что-то.

А пока заученные движения! Умелые руки режут тонкими дольками картофель, жарят до хрустящей корочки, откидывают готовый картофель на дуршлаг, чтобы стекли остатки масла – а мысли далеко-далеко, о седине, о морщинах, о попытках вспомнить молодость.

Ловкие пальцы взбивают яйца в воздушную пену и заливают этой пеной картофель, добавляют соль, перец, лихо и стремительно режут лук – но движения умелые, им можно довериться, а мысли отпустит далеко-далеко, и пусть щиплет в глазах, сеньора Лозано знает, что это не от лука.

Завтрак готов, Филипп – бодрый и радостный вошёл на кухню как раз вовремя – его жена только налила кофе.

–Доброе утро! – он подошёл к ней со спины, привычно поцеловал её в макушку и отошёл в сторону, на приготовленное место, – прекрасный завтрак!

Он всегда говорил ей о том, что её завтрак, обед, ужин или пирог прекрасны, даже когда это было не так. В первый год их брака Авера попыталась приготовить пирог по новому рецепту и спалила его корочку в уголь, но и тогда Филипп сказал, что всё прекрасно. Тогда она улыбалась ему сквозь слёзы, а сейчас…

Сейчас она ждала его слова насчёт своей седины, а он?

«Притворяется что не заметил!» – догадалась Авера и ей стало одновременно тепло и холодно от этой мысли. Она посмотрела на Филиппа, с аппетитом уплетавшего свежий омлет и даже уже почти смирилась с притворством, решив, что это всё-таки хорошо, но тут же чувства затопила горечь: она нашла ещё одну причину его безмолвия. Равнодушие. Конечно! Оно, проклятое! Ему всё равно.

Поэтому он всегда говорил «прекрасно…» по отношению к её блюдам – а она обманывалась. Поэтому ничего не сказал сейчас.

–Думаю, надо пригласить Охедо, к ним в этом году не сможет приехать сын, не одним же им сидеть? – Филипп успевал в перерыве между поглощением омлета ещё что-то говорить. Авера спохватилась, вздрогнула, прислушалась, пытаясь понять о чём он говорит. Конечно он говорил о Рождестве. И о гостях, о столе. О жизни.

–Как ты считаешь? – Филипп отставил тарелку в сторону, и Авера сразу поднялась из-за стола, чтобы убрать её. Вначале их брака Филипп пытался отучит её от привычки сразу же убирать грязную посуду, даже выхватывал у неё тарелки. Но тогда было смешно. Потом он устал бороться с нею, не выносящей лишнего на столе и срывающейся с места ради каждой тарелки, и оставил её. Привык!

–Я согласна, – глухо отозвалась Авера, с ненавистью ставя тарелку в мойку. Ненавидеть тарелку было не за что – она ничего плохого не сделала Авере, но надо было кого-то ненавидеть за вспыхнувшие безысходностью прошедшие годы.

«Безысходность!» – это слово вспыхнуло в ней с особенной болю, резануло по глазам, ударило куда-то в сердце и растеклось холодом в желудке. Она вспомнила о том, как много лет встречает Рождество и вспомнила о том, сколько ей лет.