Жила-была избушка...

Жила-была избушка...

Много-много дней деревенскую улицу оглашал стук топоров и молотков, визг пилы и хриплые вздохи рубанков. И вот на свет появился новый дом! Симпатичная избушка посмотрела на мир доверчивым девчачьим взглядом своих, сверкающих чистенькими стёклами, окон.

Хозяин ласково похлопал шершавой ладонью по дверному косяку и сказал молодой красивой женщине с сияющими глазами: «Ну, хозяйка, принимай хоромы!» Это были первые слова, которые услышала новорожденная изба, и голос этого человека ей очень понравился. Понравилось и то, как застенчиво хихикнула его жена, прижимавшая к груди пушистую трёхцветную кошку. А когда мужчина, распахнув дверь, сказал: «Ну, запускай наше хвостатое счастье!», и котейка деловито шагнула на порог, она сама едва не замурлыкала от удовольствия, чувствуя, как мягко ступают по свежеструганным доскам мягкие лапы.

Вскоре внутри избы затеплилась печь, появилась мебель, посуда, домашняя утварь. Во дворе, как на дрожжах, выросли хозяйственные постройки, появился огородик, и потянулась к солнышку молоденькая, как и сама изба, берёзка. На рассвете они ласково подмигивали друг другу: «С добрым утром, подруженька!»

Дни проходили в приятной суете. Молодая изба любила слушать лёгкую поступь хозяйки и уверенные шаги хозяина. А потом была несказанно счастлива беспокойному топотку маленьких детских ножек. Ах, эти родные голоса, этот звон посуды, этот треск поленьев и гудящее пение огня в печи! По ночам же она прислушивалась к дыханию спящих людей, как мама, склонившаяся над колыбелью младенца.

Она принарядилась, обзавелась симпатичными занавесочками на окнах, цветастыми половиками, ковриками, разнообразной посудой, красиво расставленной за стеклом комода, зеркалами и фотографиями в рамочках, развешанными по стенам. Летом под её окнами расцветали цветы, осенью двор казался золотым от листвы, которую роняла наземь молодая берёзка, зимой она не могла налюбоваться на белоснежный наряд, в который одевалась её подружка. Изба стала похожа на дородную женщину, с достоинством глядящую на соседок по улице: вот, мол, я тоже хозяйка справная, не хуже вашего. И жизнь шла своим чередом.

Выросли дети, уехали в город. Хозяева постарели, их лёгкие, уверенные шаги сменились суетливым шарканьем, но по-прежнему топилась печь, звенела посуда, разливался аромат свежих щей и каши. По-прежнему на окнах висели занавесочки, комод украшали салфеточки, а кровать застилалась с кружевным подзором, и возвышалась на ней пухлая горка подушек в белоснежных наволочках с украшенными шитьём уголками, накрытая, как фатой, ажурной накидушкой. Пыль вот только донимать стала, и углы запаутинились – трудновато хозяйке, как раньше, прибирать, чисто-начисто полки вытирать – но всё ещё горела лампада возле икон. Дышала изба, жила, только как-то ссутулилась, вроде, будто устала. А подруга-берёза вымахала до небес, качала ветками, будто хотела утешить, погладить по голове-крыше.

Потом настало странное время: хозяйка и хозяин, будто забыв о своих привычках, складывали в шкафы и сундуки вещи без всякого порядка, посуду не расставляли, а высокими стопками ставили в комод, застилали, что могли, ветхими простынями, запирали всё подряд на замки. Печь не топили по летнему времени. Погасили лампаду возле икон. Приехали дети. Вошли в избу деловито, подхватили какие-то узлы и вышли. А за ними вышли и хозяева. Без поклона, без благодарности, как чужие. Скрежетнул ключ, повис на двери амбарный замок, взревел за воротами мотор. Дома проводили машину, проехавшую по улице, неодобрительными взглядами зашторенных окон. Старая изба осталась одна. В соседних домах ходили люди, топились печи, садились за столы, хлопотали по хозяйству, а она осталась одна. Постарела вмиг, сгорбилась и заплакала. Кого беречь ей теперь, к чему прислушиваться? Только берёза шелестит листвою во дворе: «Не печалься, подруга, не убивайся, всё образуется».

Долго стояла старая изба одна-одинёшенька. Приезжали сюда по летнему времени, что-то привозили, оставляли в доме. Иногда копали грядки, собирали яблоки и малину. Называли её теперь «дачей». Ну, дача так дача – лишь бы навещали хоть иногда…

И уснула старая изба зачарованным сном: как древняя старуха дремлет на завалинке, жуёт беззубым ртом и грезит наяву о днях, когда была молодой и красивой, когда ласкала деток, когда пестовала внучат, где явь, где грёзы – не различает, бормочет что-то под нос. Давеча приезжали к ней гости дорогие или год уж минул – не помнит. Вот, вроде, голоса опять, или снова почудилось? А нет, были: травку вот покосили, грядки вскопали, кусты сливовые посадили да ёлочки вдоль забора. Подрастут ёлочки-то – будет подруге её, берёзе, с кем поговорить. Вон она какая стоит!

Только и берёзу годы своим вниманием не обошли: раздобрела, закорявилась, ветки поразвесила космами, а не косами. Глядит она на покосившуюся избу и не знает, что теперь-то сказать, как утешить – самой бы устоять. А избе-старухе и впрямь туго приходится: половина дома совсем иссохла, как парализованная рука, болтается – ни проку в ней, ни радости, ни надежды на исцеление. Приехали люди и порушили половину ту, на доски разобрали. Зато потом новенькую пристройку сделали: обрадовалась было бабка-изба – вроде как, протезом обзавелась. Внуки стали почаще заглядывать, правнуков привозить. Снова затопали по избе детские ноги: туда-сюда ребятишки заглядывают, дивятся на вещи старинные – чисто клад нашли! Прибирать, конечно, не прибирают и в избе не ночуют, но навещают старуху – и на том спасибо. Но недолго изба радовалась: явилась хозяйская дочь, привела каких-то мужиков, и те разобрали печь – не затеплится больше, не запоёт в ней огонь. Сразу как-то зябко стало старухе-избе, точно сердце разом остудили. Что ж это делается-то?!

Уехали люди, и снова потянулись одинокие дни. Или не дни? Уронила берёза жёлтую листву, заиндевела зимой, зазеленела по весне. Созрела малина и слива, и яблоки налились медовым соком, да так и упали с веток по осени, не тронутые, никому не принёсшие радости. Отсырела изба, покрылись паутиною углы, на полки, шкафы, посуду легли толстые слои пыли. Хозяйничали в доме нахальные мыши. Разболелась старуха, совсем немощной стала. Участок зарос высокой травой. А по ночам доносился до её ослабевшего слуха ворчливый скрип старой корявой берёзы. Чего она там бормочет? Спрашивает что или так, на жизнь жалуется? Не отвечает ей изба, погрузилась в немое забытьё. Сыро, холодно, нечем дышать. Не дышать, что ль, вовсе? Немочь.