Жизель

Жизель

Жизель

Чтобы сделаться поэтом, нужно быть влюблённым или несчастным.
Байрон

Ходко пожирая километры, машина неслась над загородной трассой, раскалённой жарким полуденным солнцем. По сторонам длилась иссушенная ветрами рыжая пустошь, изредка перемежавшаяся оазисами аккуратных, точно игрушечных посёлков. Мелькали дорожные знаки, стрелки поворотов, аляповатые рекламные щиты.

Дорога исходила дрожащим маревом. За окном было жарко, зато в кабине царила прохлада, и даже шел дождь, то проливаясь унылой капелью, то перерастая в ливень, сквозь который слышались голоса невидимых птиц и недовольные покашливания грома. Провалявшийся в бардачке больше года диск «Звуки дождя» пригодился. Сергей сказал, что под него хорошо расслабляться и думать. Вот только расслабиться никак не получалось. В голове теснились воспоминания.

На самом деле Яна никуда не спешила – она в отпуске с сегодняшнего дня. Театральный сезон закрылся «Жизелью». Главную партию в этом балете она впервые прожила, а не станцевала.

Раньше больше беспокоилась о том, чтобы точно исполнить вариации, удержать равновесие в адажио, не подвести партнёра на поддержках.

Не пошатнуться, не дрогнуть, не навалять!

Ведь за каждым движением примы следит не только притихший в зале зритель, но и вся балетная массовка. Случись что – пощады не будет. Пойдут шепотки за спиной по курилкам, гримерным и домашним кухням. Мерзкие шуточки, завуалированные под лесть подколки и шпильки.

Это скучающий миманс тихонько обсуждает повседневные дела, пока несчастная Жизель сходит с ума у всех на виду. Для солистки каждый выход – экзамен на пригодность. Вчера о технике танца не думалось вовсе, собственные переживания внезапно переплелись с судьбой её героини и сейчас было даже странно, что обманутая герцогом простушка Жизель умерла на подмостках, а Яна осталась жива.

– У тебя очень легкие ножки, – на первых репетициях спектакля отчитывал её Сергей. – Только не знаешь ты, о чём танцуешь. Шаг свой вот здесь не выпячивай, и Ларсу в глаза смотри. Ты его до смерти любишь, забыла?

– Я помню, – отвечала Яна, с хитринкой поглядывая на партнёра. Ведь на самом деле красавец Глеб обожал не её, а хористку Стасю, полноватую шутницу, с чьей лёгкой руки сцены с участием массовки стали называться "выбежками".

Африканские страсти, происходившие внутри этой пары, одно время обсуждал весь театр. Влюблённые то громко скандалили у всех на виду, то тихонько обнимались в кулисах. Потом притёрлись и перестали привлекать к себе внимание сплетников, мгновенно переключившихся на других и другое. Благо в скрытых от зрительских глаз рабочих помещениях храма Мельпомены было на что переключиться. Кроме любовных интриг здесь шла вечная борьба за главную партию, второй состав, место в так называемых шестёрках и даже первой линии кордебалета.

Любая выпускница хореографического училища могла станцевать Одетту из «Лебединого озера», Китри из «Дон Кихота», да хоть ту же Жизель, и конечно мечтала об этом.

Эти воздушные девочки положили на алтарь Терпсихоры своё детство и юность. Годы и годы тяжёлого ежедневного труда только для того, чтобы однажды подняться на сцену в желанной роли. Впрочем, здесь слишком многое решал его величество случай: как и куда попадёшь, амбиций ведь полно, но главных партий на всех не хватало, и потому капризная Фортуна поворачивалась спиной к подавляющему большинству.

Если выбиться в солистки не получалось, внешне оставаясь волшебными феями, эти хрупкие создания частенько превращались в озлобленных мегер готовых на всё ради малейшего продвижения, незаметного зрителю шажка вперёд к заветной рампе и тогда в ход шли родственные связи, козни, наушничество, клевета.

Яне повезло. Сергей заметил её на выпускном концерте училища и пригласил работать в театр, где сразу взял под крыло. Устроил в отдельную гримёрку, помог недорого снять квартиру, заставил получить водительские права и три года терпеливо лепил из неё приму.

Поначалу он часто приглашал разгорячённую после репетиции Яну к себе в кабинет – каморку метр на метр, где с трудом умещались два кожаных кресла, журнальный столик с засохшими узорами пролитого кофе и бронзовой пепельницей-башмаком, полной ржавых окурков – усаживал девушку напротив, разливал из термоса по картонным стаканчикам бодрящий напиток, закуривал и рассказывал. О том, как в детстве ходил по грибы, как его едва не отчислили из академии искусств за прогулы, о мучительной смерти отца от рака, о всяком и разном, но всё больше о себе.

Окутанная сизым туманом дыма, Яна впитывала тихий, будто шелестевший голос Сергея, смотрела в его ясные голубые глаза – то затухавшие до полной прозрачности, то возгоравшиеся холодным синим пламенем – наслаждалась беспрерывной игрой света и тени, изменявшей выражение скупого на мимику лица с крупными чертами и рыхлой красноватой кожей, изборождённой глубокими морщинами.

Иногда Сергей увлекался и вскакивал с места, больно стукаясь коленками о низкую столешницу. Кофе выпрыгивал из стаканчиков, добавляя присохшему рисунку новые детали. Сергей бросал на столик мстительный взгляд, пересаживался на подлокотник кресла к Яне, брал девушку за руку и бережно сжимал её в своей большой горячей ладони, отчего по коже разбегались приятные мурашки.

Так годившийся ей в отцы главный балетмейстер театра очень скоро оказался у Яны дома. Она очнулась на измятой постели с блаженной дрожью в горячем, сжавшимся в точку теле, ещё недавно отзывавшимся на каждый поцелуй и прикосновение Сергея целым букетом ярких ощущений, словно музыкальный инструмент под пальцами виртуоза.

Училищный ухажёр Пашка в такие моменты пыхтел, как паровоз и обильно потел, оставляя после себя болезненное ощущение гадливости.