Жулик Алёшка

Жулик Алёшка

Детство

Я рос весёлым и послушным ребёнком. Родители воспитывали меня в любви и приключениях! Мы часто играли в весёлые игры, а лучше всего у меня получалось в любимую игру папы. Он показывал мне на улице или на шумном рынке прохожего, и я должен был с разбегу с радостным лицом его обнимать, крича при этом: «Ой, папка, привет!», будто это и вправду он. Настоящий же папка мой всегда был поблизости и проверял, как я играю. Поначалу мне было трудно не смотреть на него при этом, но правила запрещали это делать, так что со временем я научился не обращать на него внимания. Согласно сценарию, через пару минут подходила мама и говорила что-то вроде: «Алёшенька, не папа это, наш папа на работе». И мы поспешно извинялись и быстро уходили. Тогда я не понимал, что отец в это время очищал карманы у ротозея «папы».

С каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. Папа с мамой очень хвалили меня, вечером подсчитывая деньги, примеряя обновки и украшения. Мама всегда называла меня «мой золотой»! После таких игр родители покупали мне игрушку или мороженое.

Иногда мы играли в другую игру, в которой нужно было очень быстро одеться и добежать до машины, чтобы найти новое жильё. Но я не любил эту игру, потому что мама тогда всегда плакала, а папа всегда кричал и подгонял нас.

Когда я немного подрос, папа научил меня быстро бегать, проворно петляя по маленьким улочкам и дворам. Бегать с ним наперегонки было весело. А еще он научил меня своей фирменной улыбке, которую так любила мама. Мы тренировались несколько месяцев, пока ему не понравился результат.

— Сынок, эти ямочки на щечках и открытая улыбка – ключ к сердцам людей, — говорил он. – А умение быстро бегать и маскироваться спасут тебя не единожды. Понимаешь, улыбка открывает любые карманы, а скорость и ловкость их опустошает.

Тут папа подмигнул и потрепал меня по волосам:

- Но не доверяй никому, помни: человек человеку волк!

А потом он исчез. И мама тоже. И я остался с бабушкой, которая всё время плакала и молилась, глядя на их фотографию, перевязанную чёрной ленточкой.

Это было начало девяностых. Я рос и оттачивал свои навыки на случайных прохожих: будто куда-то торопясь, толкал их плечом, незаметно опустошая их карманы, и у меня получалось. Всё чаще вспоминались слова отца: «Смотри на раззяву открыто и немного смущённо, извинись и улыбнись. А дальше быстро делай ноги!» После удачных прогулок в моей комнате стали появляться хорошие вещи: новенький магнитофон, плейер и игровая приставка. Ба с тревогой расспрашивала, откуда у меня деньги, и я в красках описывал, как мы с одноклассниками разносили листовки и газеты, чтобы подработать после школы. После моей тёплой и доброй улыбки она успокаивалась и прекращала свой допрос.

У моей Ба были золотые руки, она шила мне тёплую школьную форму и, примеряя, любила говорить, какой я статный, хоть пока и маленький.

— Жалко, Сонечка моя не видит, как быстро ты взрослеешь! – имея в виду мою маму, восклицала Ба.

Она не теряла надежды вырастить из меня хорошего человека, заменив мне отца и мать. Её любви хватало за всех.

С годами образы родителей стёрлись из моей памяти, и однажды дед Степан, наш сосед, рассказал мне правду. В тот день я возвращался из школы, а он, смоля трубкой с едким и крепким табаком, окликнул меня:

— Лексей! Иди сюда, присядь. Посиди с безногим дедом.

Одной ноги у него действительно не было, рассказывали, что он вернулся с войны без неё. Но два костыля вполне неплохо заменяли ему вторую ногу, так что мой старый сосед калекой себя не чувствовал. Да и привык за столько лет с одной ногой.

— Здрасьте. Говорят, от дыма кашлять хочется, когда куришь.

— А ты не куришь? – дед усмехнулся и лукаво посмотрел на меня.

— Нет, не курю. И отец мой не курил, – не без гордости ответил я.

Степан молча кивнул. Я чувствовал, что он хочет мне что-то сказать, но не спешит. Я украдкой разглядывал его лицо, изрытое глубокими морщинами. Он был всегда аккуратно подстрижен и выбрит, и тем страннее выглядели кустистые брови, из которых торчали прямые седые волосы, похожие на леску. И зимой, и летом он сидел на скамейке в брюках, одна брючина которых была заправлена за пояс, и неизменно в расстёгнутой рубашке. Дед Степан не боялся холода или жары, словно подобные мелочи его и вовсе не интересовали. Все знали, что характер он имеет твёрдый.

Он лишь глянул на меня и, усмехнувшись, сказал:

— Отец твой не курил, молодец. И ты молодец, не нужно это! Но послушай меня, старого деда, сынок. Не в том правда, курит человек или нет, а в том, как он живет. Можно смолить трубку, но жить по совести, а можно наоборот, не иметь вредных привычек, улыбаться широкой улыбкой, а душу иметь чёрную. Ты, Лексей, не серчай, нет мне выгоды обижать тебя или твоего отца.

Он вытряхнул в стоящую рядом с лавочкой урну оставшийся табак вперемешку с пеплом и вздохнул:

— Мариша за тебя переживает, – имея в виду мою бабушку, покачивая головой, объяснил он. – Тяжело ей, вижу. Переживает за тебя, как бы по стопам отца не пошёл. Понимает она, откуда в твоей комнате цацки разные появляются. Вот ведь какое дело, Алёша: папка твой добрым был, да азарт его сгубил. Жажда быстрой наживы победила благородный труд, и стал он воровать. И ведь так хорошо это у него получалось, что никто и не догадывался, чем он на жизнь зарабатывает. А потом пошло-поехало, когда мать твоя поняла, что к чему, тебе уже четыре года было. Семью не хотела разрушать, все надеялась, что он исправится и станет честно жить. Но, сам видишь, ничего не вышло, ещё и её привлек к своим делишкам… Он в своем промысле одиночкой был, и как-то раз одна крупная банда воров решила, что он должен с ними делиться. А когда он отказался, убили твоих родителей. Ты ведь сам жив остался только по счастливой случайности, сынок.

Я потрясенно молчал, не в силах осознать его слова. Дед Степан закурил снова.

— А почему он должен был с ними делиться? – мой юношеский ум не понимал, в чём подвох. Видно было, что его удивил мой вопрос, но старый сосед с готовностью ответил: