Журавли

Журавли

Дальше можно не грести.

Вэйха отпустил весла. Они стукнули в уключинах и поникли, безвольно рассекли воду. Поток подхватил лодку, повлек мимо солнечных кувшинок и зарослей тростника. В тихую заводь, к берегу.

Там еще виднелись следы праздника. Истоптанная земля не успела зарасти свежей травой, и кострище чернело издалека. Никто не снял венки и гирлянды с каменного истукана, – цветы увяли на грубо вытесанных плечах, лепестки осыпались в жертвенные чаши. Аргат, Хозяин Реки. Сотни лет здесь стоит, ему, наверное, и дела нет до людей. Праздновали что-то, веселились, били в бубны у высокого пламени. И что с того? Прошло несколько дней – и берег пуст.

Вот бы также пусто стало на душе.

Лодка ткнулась в камень и замерла. Вэйха вздохнул. Зачем приплыл сюда? Не Аргату же молиться. Не поможет он, и никто не поможет, разве что время.

Журавлиный вскрик разбил мысли.

Звонкий голос, а за ним и второй. Где-то рядом гнездо, в нем пара, тонконогие строгие птицы, кончики крыльев будто обмакнули в чернила. «Они посланники небес, – объясняла Иджа. – Их нельзя ловить». Иджа так любит журавлей, все про них знает, она бы сейчас рассказала, кого они зовут, о чем предупреждают. Вэйха слушал бы ее и не перебивал, ни за что.

Только бы она снова захотела говорить, только бы стала прежней.

***

Вэйхе исполнилось шестнадцать прошлым летом. Стал взрослым, надел перстень с семейной печатью, а через пару лун – и медальон заклинателя. Наставники поздравляли, говорили, как равному: «Ты высоко поднимешься».

Никто тогда не ухмылялся с презрением. И звали, конечно, не Вэйхой. Гардир Зата, сын хозяина трех мануфактур – вот кем он был. Помнил сотни колдовских знаков, чертил их и перемешивал, гордился своим даром. Мог бы стать помощником отца, а мог поступить на службу к наместнику или вовсе уехать в столицу, попытать там счастья. Мог бы жениться, зажить своим домом.

Но влюбился в Иджу.

Отец не рассердился тогда. Отмахнулся, как от безделицы, сказал: «Она тебе не пара. Ладно бы просто нищая, так ведь дикарская кровь. Крути с ней, если хочешь, но втайне. Обетов не давай, судьбу с чужачкой не связывай».

«А если свяжу?» – спросил он.

«Отрекусь от тебя». Отец ответил так спокойно, так просто, что не осталось сомнений: отречется.

Иджа не заплакала, когда узнала об этом, будто других слов и не ждала. Молча слушала, как Гардир – да, тогда еще Гардир – сыпет пустыми обещаниями, бормочет извинения. Накоплю немного денег, прости, тогда уедем, возьму тебя с собой, нужно только немного подождать, прости. Иджа сидела, уронив на колени сцепленные руки, и кивала изредка, невпопад. Тонкая, светлокожая, глаза прозрачные, как утреннее небо, золотистые волосы выгорели почти до белизны. Дикарская кровь. Двенадцать лет назад Речные Ворота распахнулись перед пришельцами с запада. Те осели в городе, но своими тут не стали.

«Или пусть отречется, – сказал Гардир. – Даже безродный заклинатель не пропадет, работа найдется, выживем».

И вот тогда Иджа встрепенулась, прижала ладонь к его губам, заставила замолчать. Прошептала: «Не надо. Мне дали снадобье. Оно пробуждает дар! Я научусь колдовать, стану тебе ровней, и твой отец передумает. У меня получится. Не губи себя, не надо».

И он согласился, уступил с облегчением.

Трус и ничтожество.

Вот так Иджа и начала пить толченку, а он не остановил. Даже ничего плохого сперва не видел, ведь и сам как-то пробовал. Все пробовали. Высыпаешь ложку мутного порошка в кипяток, и вода начинает шипеть и искриться. Выпить надо быстро, пока не стошнило от едкого вкуса. А потом? Да ничего особенного. Мысли скачут, как шальные, трудно рисовать ровные знаки, сила рвется наружу и без них. Но не любая. Гардир не смог позвать ни огонь, ни воду, зато молнии заискрились на ладони, стоило только о них подумать. Совсем недолго это длилось, а после накатил тяжелый сон. И это все? Никчемное снадобье.

«Тебе оно не нужно, – объяснил отец. – Это для лентяев, которые не хотят учить знаки, хотят все и сразу. И для бездарей, конечно, которым иначе заклинателями не стать. Многим нужно, а для тебя это снадобье – только помеха».

Многим нужно. Да, отец в этом разбирался. Его мануфактуры славились, торговцы съезжались со всей империи, даже из столицы. Скупали невесомые расписные ткани и стекло, пронизанное многоцветными текучими узорами, – такого в других провинциях не было. Невиданный спрос, надо нанимать новых работников. Но где их взять? Сворачивать рулоны нетрудно, и любой может складывать блюда в коробки, перестилать мягкой стружкой хрупкие кувшины. Но чтоб создать такой товар, нужны люди с колдовской силой. Их мало, а обученных заклинателей – еще меньше.

Тут-то отцу и помогла толченка.

Ее везли с севера и стоила она дорого. Отец сперва покупал понемногу, для мануфактур, а потом взялся за перепродажу. Вдоль реки выросли новые склады, там горами лежали тюки с толченкой. Хранить ее было несложно: она не портилась, не растворялась в холодной воде, не горела – уцелеет и при пожаре. Главное, уберечь от воров. Гардир помогал отцу, рисовал охранные знаки на воротах и стенах, смешивал краску с каплями собственной крови, замыкал круги. Думал: да, так устроена жизнь, кто-то родился одаренным, а кому-то нужна толченка.

Понадобилась и Идже, что тут поделать.

Иджа теперь словно сияла изнутри. Перестала стесняться светлых волос, больше не прятала их под платком. Не могла усидеть на месте, тащила Гардира гулять на набережную, танцевала и прыгала, мужчины оборачивались ей вслед. Гардир ревновал, один раз даже подрался, но Иджа только смеялась, заливисто, беспечно, и повторяла: «Ну что ты, что ты, зачем они мне».

Теперь он видел ее каждый день. Всегда мог заглянуть в мастерскую, где трудились стекольщицы, и посмотреть, как работает Иджа. Она его не замечала. Опоенная толченкой, медленно вращала в ладонях блюдо или касалась изгибов кувшина, и в стекле расплывались узоры. Текли, наливались краской, переплетались между собой, превращались в рассветную реку: золотые и алые блики среди темной синевы.