Журавли летят на запад

Пролог. Смерть

Я видел смерть, я видел край, я знаю.
Горело небо иглами, шарами,
Над головой — взрывалось и горело,
И море было мёртвым до костей.

Я предавал, я был собой изранен,
Я создал и нарушил столько правил,
Я чуть не умер, но потом не умер.
Должно быть, я несмертен, как Кащей
Мельница «Кащей»

Сунь Ань прислоняется головой к стеклу, закрывает глаза, жмурится до звездочек, открывает, видит все то же — бесконечное белое поле. Одно белое поле, не имеющее ни конца, ни края, словно ткань из рулона раскинули, и она покатилась — из комнаты, вниз по лестнице, на улицу.

Он зябко цепляется руками за плечи, сминая ткань тонкой рубашки. Холодно. И устало. Как же хорошо, что сейчас это не имеет никакого значения. Он чуть сдвигает ногу, чтобы нащупать сумку. Он все еще тут, это хорошо. Это успокаивает. В конце концов, сейчас у него и осталась только эта сумка.

Девушка, которая пару минут назад выгнала его из купе, появляется в проходе и, бросив на него задумчивый взгляд, в котором почти физически ощущается осуждение, проскальзывает мимо. Сунь Ань назвал ее шумной. Точнее, подумал, что она шумная. Дело не только в голосе — а тот у нее звонкий, и болтает она быстро, тысячи слов за секунду, но и в том, какая она сама — бусины в волосах, одежда пестрая, наверное, так ходить в Китае нельзя, но они давно удалились от границы, и она воспользовалась возможностью.

Шумная, теплая, такая отчаянно-живая, что резани ножом — и кровь брызнет так, что запятнает кипучестью все вокруг. Снова какие-то неприятные метафоры, от которых веет смертью.

Но было в ней что-то еще — что-то, что не позволяло назвать ее просто шумной и раздражающей, некая опасная мудрость, какая бывает только у девушек, просто потому, что, как говорила одна его подруга, мужчины просто не умеют понимать мир, им эта способность не дается, похожая на горение вулкана — так глубоко, что никогда не увидишь дна, так предупредительно-опасно, что лучше и не пытаться.

Сунь Ань чувствует себя рядом с ней белым листом. Или бесцветной застиранной тканью, висящей рядом с новой красивой одеждой. Он — в белом костюме, в белой блузке, с волосами, строго заплетенными в косу. Сам бледный, только глаза покрасневшие, будто он плакал. Он уже давно не плакал, хотя, может быть, ночью, пока спал. Тогда он не мог контролировать свое тело, и, вполне возможно, оно немного его предавало. А пугать людей красными глазами приходилось ему. Впрочем, из купе его выгнали не из-за этого.

Девушку зовут Ван Сун. Сунь Ань знал о ней, она была ученицей господина Эра. Точнее, могла бы ею стать, если бы господин Эр не уехал бы из страны, оставив ее. И не только ее, впрочем. Они пару раз виделись в прошлом у него в доме, однажды господин Эр позвал их всех на чай, но Сунь Ань зашел буквально на пару минут — отдать любимые учителем конфеты, Ван Сун тогда мелькнула в дверном проеме — вызывающе яркая, смеющаяся, такая же яркая, как и сейчас, хотя и совсем маленькая, а потом — много раз снова, когда они с Чжоу Ханем вернулись в Китай. Чжоу Хань тогда еще хвалил ее чай, спрашивал название, а потом заваривал только его. И до сих пор только заваривал, в дурацком непонятном французском прошедшем времени. Уже больше не может.

Эта мысль ужасающей болью тыкает в самое сердце, так, что Сунь Ань на секунду перестает дышать. Он снова жмурится до звездочек. Не помогает. Конечно не помогает, как тут вообще что-то может помочь?

Поезд заходит на поворот, сумка немного съезжает, ударяется о стенку, и внутри что-то звенит.

— Что ты тут вообще делаешь? — Ван Сун застывает в конце прохода. Тонкая, взволнованная, приподнимающаяся на цыпочки и поправляющая бусины в вольно распущенных волосах.

— Везу Чжоу Ханя домой, — дыхание снова приходится ловить, внутри легкие так тяжело болят, словно их насаживают на ребра.

— А другой поезд выбрать было сложно?

— Другого поезда не было.

Ван Сун щурится. Подходит чуть ближе

.

— В таком случае, надеюсь, тебе понравится спать в коридоре.

— Я могу только поставить сумку?

Сунь Ань комкает в руках пиджак. Ладони замерзли и плохо слушаются.

— Ну ставь, — разрешает Ван Сун в момент, когда из соседнего купе выглядывает Ли Сяолун. Он тоже мгновенно решил воспользоваться плюсами пересеченной китайской границы — распустил косу и остриг волосы, правда теперь из-за этого на одной стороне они кажется куцыми. Но Сунь Ань понимает. Он сам всегда ненавидел эту косу.

Весь первый год во Франции он старательно отращивал волосы — Чжоу Хань дразнил его и шутил, что Сунь Аню нужно в модели, раз он так печется о прическе, иногда — бухтел, что Сунь Ань на самом деле не поддерживает идеи, а просто борется за свое право носить красивые прически. Но Сунь Ань и не мог особо ничего возразить — он же правда злился, что не может расчесывать волосы так, как хочет.

Потом, правда, конечно, Чжоу Хань зарывался руками в его волосы и успокаивающе гладил их, шепча всякие мягкие хорошие глупости, от воспоминаний о чем внутри все сжимается, так, что снова хочется плакать, но Сунь Ань обещал себе, что больше не будет. Он и так один раз разревелся над банкой с прахом и переживал, что тот размокнет, а повторения такого не хотелось.

Он помнил день, когда они это обсуждали — они гуляли по Елисейским полям. Точнее, сидели на них — сидел Чжоу Хань, а Сунь Ань лежал головой у него на коленях. Это было довольно рискованно, но несколько секунд абсолютного счастья того стоили. Чжоу Хань заплетал его волосы в маленькие косички, бубнил на то, что Сунь Ань неправильно выражает протест, а Сунь Ань что-то болтал про то, что хочет поступить в художественную академию.

— Тебе не хватает возни с делами в конторе? — спросил тогда Чжоу Хань.