Зимний Рассвет

Пролог

     Пустота.

      Как описать то, что не может осмыслить, принять в себя ни одно сознание, сколь угодно изощренное? Как понять то, что существует вне всех привычных рамок, как коснуться того, что не существует – и, одновременно с этим, настолько велико, что одна мысль о подобном величии сводила с ума целые народы, ввергая их в тысячелетия бессмысленной резни, разрушения ради разрушения, порожденного заложенной в глубине любого сознания мыслью о необходимости обращения энтропии?

      Ответ был прост – никак. И сейчас, находясь в пустоте, он понимал это как никогда лучше. Сама пустота, коснувшись его кожи, стала ним, а он стал пустотой – и это больше не казалось ни страшным, ни странным.
Пустые, обожженные глазницы оставались слепы – и одновременно с этим перед ними мелькали смутные картины, в которых падший вала мог распознать то, что иные, идущие путями чистого разума цивилизации называют галактиками. Мириады еле светящихся дисков проплывали перед его слепым взглядом, когда угасающее, но не способное угаснуть окончательно сознание пыталось пронзить окружающее его ничто.

      Было ли место, в которое его привели Врата, лишь умершим регионом космоса – или же чем-то неизмеримо большим? Падший вала уже не раз ступал в пространство, что начиналось за тонкой границей атмосферы, укрывающей Арду от гибельных сил, бушующих вокруг – но никогда не испытывал ничего подобного. Шаг за грань привел его в мир непознаваемого, недоступного даже божественному сознанию, однако душа разрушителя пылала слишком ярко, чтобы просто оставить его запертым в теле. Он был слеп – но одновременно с тем ощущал, как вращаются вокруг него шестерни созданного кем-то многократно более могущественным на самой заре времен механизма, приводящего в движение мировое колесо; он чувствовал, как между циклопических зубцов скользят тени чудовищ, левиафанов, каждый из которых был способен поглотить целый мир, если бы тот оказался у него на пути, не прикрытый силами, суть которых падший тщетно пытался понять. За этими гигантами следовали целые стаи существ поменьше – или же это было эхо чего-то иного, лишь принимающего подобную форму для примитивного сознания? Возможно, то, что казалось ему чудовищами, было какими-то концепциями, неоформившимися идеями, и его сознание придавало им такую форму, сберегая от объятий безумия.

      Цепи обвивали его тело, запирая внутри душу, не давая возможности даже умереть. Цепи, выкованные возлюбленным его братом, единственным, кто, возможно, когда-либо мог по-настоящему понять его, разрушителя. 
В памяти падшего валы промелькнули картины пылающего, разрываемого на части столкновением двух божественных сущностей Города Солнце – промелькнули в тысячный раз, чтобы снова исчезнуть, подавленные величием окружающей пустоты. Все случилось так, как должно было случиться. Цепь событий приняла единственно верную форму, и теперь мир, из которого его изгнали, сломленного, ослепленного и закованного, не сможет остаться прежним.

      Он смеялся бы, если бы мог, если бы в его легких оставался воздух. Сейчас, свободный от Арды, он ощущал, как сила, первобытная, необузданная сила вновь начинает циркулировать в почти мертвом, обожженном теле. Его палачи не знали всей правды; даже его возлюбленный брат не знал, ведь, чтобы привлечь его на свою сторону, Манвэ пришлось избавить творца от изрядной части его мыслей и воспоминаний.

      И теперь, когда Кольцо раскололось, лишенное своего владельца, сила разрушителя вновь освободилась, по капле перерождаясь в его оболочке, все сильнее освещая пустоту.

      И падший вала, чувствуя, что его темное сияние начинает привлекать исполинов, что вечно странствуют за гранью в поисках тех крупиц пищи, что не прикрыты непостижимыми силами, сделал единственное, на что был способен, чтобы спастись. Исторгнув безмолвный, на мгновение осветивший пустоту гибельным сиянием крик, он титаническим, способным сокрушать миры усилием разорвал созданные Творцом цепи – и, не давая угаснуть сознанию, остановил сердце ставшего для него темницей тела, скользнув по ставшим вдруг такими отчетливыми и видимыми течениям пустоты, выискивая маяк, который мог бы вывести его из бездны. 

      И вот, когда силы почти оставили павшего валу, на одной из шестерней вдруг мелькнул проблеск – тусклый, но достаточный, чтобы дух первородного разрушителя смог зацепиться за него, воплощая себя в отчаянно пытающийся сопротивляться мир. Но сколь бы не была сильна душа этой земли, она не смогла устоять перед тем, что явил ей разрушитель, не смогла отвергнуть его, столь родственного ей – и, словно тяжело вздохнув, сдалась, на мгновение приоткрывая тайный проход в барьере непознаваемого, впуская пытающий дух под свое крыло.

      Пустота вздрогнула, словно почувствовав, как ее пленник бежал; и дрожь эта отразилась бесчисленными катаклизмами и апокалиптическими знамениями в мириадах миров. Ревели левиафаны, пожирая те идеи из своих свит, что оказались недостаточно расторопны, чтобы убраться подальше; но было уже поздно.

      Мелькор возродился.