Звезда Давида

Звезда Давида

Мрачное сизое небо нависло над колючей проволокой. Хмурый день приближался к концу и уже подретушировал темной дымкой унылые сугробы на ровной площадке позади ограждения. Под ногами слышался твердый хруст снега. Мальчик поежился и попытался плотнее натянуть на уши тканую тюбетейку. Сделал он это так, чтобы никто из стоящих впереди людей не видел. Он хорошо знал, что бывает за такие «провинности».

Безуспешно. Крохотная потертая шапчонка была слишком мала и не защищала от мороза, который подбирался, по крайней мере, к десятиградусной отметке, а то и ниже. Все также осторожно он потер друг о друга худенькие посиневшие руки и вытянулся снова, как на плацу. Ах, с какой бы радостью он прижал замерзшие, почти потерявшие чувствительность конечности к телу! Но, увы, об этом приходилось только мечтать.

Злобный оскал овчарки, выглядывавший из-за мозолистой руки Моисея, предупреждал об опасности. При всем этом Давид был даже доволен. На вечернем построении ему удалось спрятаться за широкую спину Моисея, что делало его, тринадцатилетнего щуплого подростка, практически незаметным. Много хуже было тем, кто стоял, так сказать, на передовой, на виду у охранников. Их оказалось много. В этом строю. По крайней мере, сотня. Застывший от холода и страха полосатый человеческий прямоугольник. Сотня сердец билась сейчас в одном ритме, ритме страха.

На мгновение Давид опустил веки и представил, как тепло блаженно разливается по изможденному телу. Есть уже не хотелось, и это стало большим облегчением. Он жил в лагере давно, полгода, а может и больше. Время для него растянулось, расплылось в бесконечности каторжных дней и промозглых ночей, но пока еще удавалось сохранить ясный ум.

Охранник устало переминался с ноги на ногу, с трудом удерживая огромного пса. У него было пышущее здоровьем лицо и рыжие усики. Он вытащил из кармана шинели пахитоску и закурил, не обращая никакого внимания на пленников. Все они ждали, ждали, пока фельдфебель закончит свой обед из трех блюд и убедится лично, что все заключенные на месте. Давид видел, как тоненький сигаретный дымок ленточкой взвился в холодном воздухе. Почти так же, как тянулось на милю зловещее облако из трубы крематория. Оно не исчезало никогда, оно, поглотившее мать и двух братьев мальчика, и многих, многих еще, как плату за желтую звезду на тюремной робе.

Многие ненавидели ее, а он любил свой знак, гордо сверкавший на полосатой ткани символом стойкости, мужества и надежды. В душе его жила какая-то детская уверенность, что, что бы ни случилось, звезда не погаснет. И это давало Давиду силы поддерживать жизнь в обессилевшем теле. Ведь ему удалось продержаться дольше остальных. Обычно заключенные не жили в лагере больше трех месяцев.

Прошло уже около получаса, а Гансик с его заплывшей свинячьей физиономией все не появлялся, чтобы распустить узников по баракам. Сегодня дела в лагере завершали пораньше.

У фашистов, именовавших себя христианами, был Сочельник. А потому наглость Гансика возмущала даже их окаменевшие души. Мальчик тихонько ткнулся носом в спину Моисея. Хотя он и не принадлежал к католической конфессии, у него тоже имелся повод отметить Рождество. Давид скосил глаза вправо. Обычно рядом с ним стоял Франк, двадцатилетний скрипач из Майнца, но сегодня Франка там не было. Его не было уже три дня, потому что три дня назад Давид задушил его прямо на обледеневшем полу барака.

Франка в промерзшее помещение глухой ночью двое, но вместо рук у него свисали размозженные лохмотья из окровавленного мяса, костей и кожи. Словно человеческую плоть пропустили через гигантскую мясорубку. Где-то спустя час парень пришел в себя, и началось самое страшное. Давид никогда раньше не слышал такого крика.

Нечеловеческий вопль до сих пор звучал в его голове, переходя в ночные кошмары. В противовес тишине кошмара днем. Тогда старый венгр, спавший до этого в углу, крепко прижал метавшееся тело к полу, а Давид в это время душил несчастного, пока тот не затих навсегда. Как не похож был обезумевший рефлекторный обрубок плоти на Франка, с которым они тайно перешептывались по ночам, когда охранники не могли их слышать. Тот Франк еще не потерял веру. Он говорил о свободе, правде и возмездии, рассказывал о своем Боге, Спасителе, который родится через несколько дней, когда в небе загорится первая звезда, о музыке которую не успел сыграть-сочинить, и о том, что жизнь продолжается.

И вот она закончилась. Нелепо. По прихоти кровавого идола. Давид не плакал, только тихонечко шептал:

- Я убиваю не тебя. Не тебя. Тебя уже нет. Они умертвили тебя, а это не ты, это тело. Просто тело. Прости, если сможешь. По крайней мере, они не сожгут тебя живьем!

Это случилось три дня назад. А сейчас он уже не сомневался: смерть – единственное обезболивающее, которое узники могли предложить друг другу. И все равно было горько, будто и он уподобился палачам в сером.

Нос потихоньку оттаивал, и он снова мог чувствовать запах несвежей ткани на теле Моисея, и дразнящий аромат горящей плоти. Крематорий дымил даже в канун Рождества.

Мужчина, занявший место замученного Франка, жалобно впился в него черными угольками глаз. Посиневшие тонкие губы дрожали. Казалось, он вот-вот заговорит или заплачет. Его привезли с последней партией в пломбированных вагонах, а потому он вполне мог не знать непреложного закона, по которому им запрещалось говорить друг с другом, а также согреваться любыми способами. Давид попробовал успокоить его взглядом. К счастью для него самого, человек сдержал порыв отчаяния, выдав его только глубоким вздохом.

И тут на освещенной площадке рядом с охранником появился, наконец, Гансик. Он подошел нетвердым шагом, кичливо выкрикнул прямо в ухо часовому «Heil Hitler», затем, нарочито щелкнув каблуками, повернулся к заключенным и деловито поздравил присутствующих:

- С Рождеством!

Его бравада объяснялась тем, что он уже изрядно наклюкался в апартаментах начальника лагеря, но в том время, как другого сморил бы сон от выпитого, в Гансике просыпалась немотивированная активность.