Звёзды над Парижем

Глава 15. О личном выборе и судьбоносных встречах (Альфредо Лингвини)

Альфредо проснулся от грохота. И ему захотелось выматерить весь белый свет — сон, один из самых счастливых за последнее время, — его сон был нарушен. Бесцеремонно оборван на самом интересном месте!

Судя по всему, разбились цветные глиняные тарелки, стоящие как декоративный элемент на полке. Сперва Альфредо подумал, что это просто гвозди прохудились и полка под собственной тяжестью свалилась. Вставать никак не хотелось — за окнами было ещё темно. Телевизор уже прекратил показывать — бегали только черно-белые полосы. Лингвини потянулся за пультом и выключил ящик.

Усыпать под какой-нибудь фильм стало его привычкой. С детства. Он хорошо помнил, как раньше, когда была жива мать, они по вечерам вместе смотрели мелодрамы или комедии — плакали, смеялись, — и ему казалось, что так будет всегда. Пока он не узнал, что мать болеет. Она умудрилась не говорить ему о страшном диагнозе… да, почти девятнадцать лет. Порок сердца, — она приобрела его после того, как переболела гепатитом, заразившись через донорскую кровь, — развился в опухоль. Для Лингвини, который никогда и не задумывался о смерти близкого человека, её уход стал трагедией. И даже больше — непреодолимым барьером. Стеной. Стеной, за которой он не видел будущего. После её смерти он перестал учиться — из строительного колледжа его поперли за несдачу годовых экзаменов, потом — были какие-то халтуры, где-либо не платили, либо — он со своими одиннадцатью классами не соответствовал нормам спецификации, и работал за еду.

В «наследство» от матери Лингвини получил малюсенькую халупную квартиру недалеко от центра Парижа. Продать её и уехать — он пытался, потом понял — никуда ему не деваться. Долги за коммуналку перевешивали всё. Лингвини ещё два года вынужден был перебиваться с одной работы на другую. Денег едва хватало на предметы первой необходимости. После того, как он случайно додумавшись обратиться к нотариусу, узнал, что мать оставила ему в завещании ещё немного денег и записку, он решил, что «жизнь налаживается». На те деньги он прикупил одежды, сделал простенький ремонт в квартире, перекрыл долг за электричество и, наконец, — прочитав её письмо, отправился в «Гюсто». Да, то письмо от матери многое изменило в его жизни.

Правда, попасть в ресторан ему удалось далеко не с первой попытки. На это ушло ещё около трех месяцев. Лингвини каждый раз получал от ворот поворот. Его не пускали к шефу, отговариваясь и насмехаясь. Потом он, карауля Живодэра возле черного хода, нашел в мусоре газету, где в колонке «требуется на работу», увидел должность «уборщика с почасовой оплатой». Вакансия была как раз из «Гюсто». Лингвини, сунув газету подмышку, постучался снова — на сей раз ему открыл жонглер-и-по-совместительству-неплохой-повар-Лалу. Пришлось ещё несколько часов выяснять — не ошибка ли. Дескать, никто не давал объявления. Потом Альфредо разрешили-таки «подождать на кухне». И мимо проходящий Ларусс вдруг узнал в нем маленького мальчика, который рос в одном дворе с его племянниками. И начал спрашивать про мать — Хорст, сервирующий блюда к подаче, всё слышал, — ну и, соответственно, когда из дверей с надписью: «Шеф Гюсто» выскочил и засеменил по кухне маленькими ногами Живодэр, — Хорст сказал про Ренату Лингвини и её смерть первым.

В письмо был вложен ещё один конверт поменьше. Где было выведено: «Бенджамину Живодэру лично в руки». Лингвини и предположить не мог, о чем могла бы «разговаривать» его мать с таким типом, — чего уж, — Живодэр чаще не скрывал своей истинной сущности. Он считал, что все кругом обязаны молча принимать его хамство и абсолютное неуважение к другим только потому, что он носит колпак больше и хорошо знает Гюсто.

За первый вечер, включающий почти пять часов работы, когда он уронил кастрюлю с супом, потом набухал туда чего придется, и затем — увидел, что крыса бегает вокруг еды, но, на удивление, не ворует, а готовит, — Лингвини не получил ни копейки. Живодэр на глазах у всех поваров порвал его двадцать евро на мелкие кусочки и швырнул в лицо. Когда за Альфреда попробовали заступиться, Живодэр рассвирепел ещё больше — Колетт и другие получили по выговору с последующим лишением премии. Кстати, премии у нового шефа выдавались безо всякой статистики и справедливости — в зависимости от его личного настроения.

В ту ночь Лингвини, уезжая на велосипеде с банкой, где сидела крыса, не хотел возвращаться больше в «Гюсто» — такой босс кого угодно оттолкнет. Альфредо потом долго ещё вспоминал глаза Живодэра, полностью оправдывающие его фамилию — он смотрел так кровожадно, что, казалось, готов бы и сам зарубить всех, только посмей дорогу перейти. Уже дома, перечитывая письмо от матери, Альфредо понял — если он не останется здесь, то не останется нигде. Да и со спасенной от смерти крысой они, вроде, начали находить общий язык. Кончено, было трудно. Ещё как. Они, совершенно незнакомые между собой, разные виды живых существ, вдруг вынуждены были объединиться — Лингвини подумал даже, что, будь он студентом какого-нибудь престижного института, мог бы написать шедевральный научный доклад. Сделать патент. Или что-то в этом роде. Но, увы — «природа не наградила должным уровнем серого вещества», — как любила говорить его мать. Потому она всегда учила его — уметь работать руками. И относиться к другим так, как хотел бы, чтоб относились к нему.

Каждый новый день на работе всё больше убеждал Лингвини в том, что коллектив, как и рыба, гниет с головы. Колетт позднее рассказывала ему о том, какими дружными они были раньше — при Гюсто. И как все поменялось с приходом к рулю Живодэра. Но были и плюсы. По сути, если бы не приказ шефа о том, что Колетт должна научить Лингвини всему, что нужно знать о высокой кухне, то никто бы и пальцем не шевельнул. Ну и вообще — Альфредо вел себя слишком странно, чтобы к нему набивались в «друзья». Колетт же просто не хотела лишиться работы — потому терпела его странности. Альфредо со временем, но привык к тому, что в «Гюсто» никому нет никакого дела до других — каждый воротит то, что хочет. Но страдает-то статус ресторана! И его первая попытка всех объединить, привела к тому, что снова ворвался Живодэр и начал их отчитывать как котят.