• Литнет
• Литературные блоги
• Перекресток Теней

Перекресток Теней

ЮРИЙ ГЕЛЬМАН

ПЕРЕКРЕСТОК  ТЕНЕЙ

Моей жене, невидимый подвиг которой
достоин преклонения

"Единственный человек, с которым вы должны сравнивать себя – это вы в прошлом.
И единственный человек, лучше которого вы должны быть – это вы сейчас"
Зигмунд Фрейд

Пролог

Предвидя и распределяя каждое событие в материальном мире, Бог, вероятней всего, предвидел и то, что человеку захочется докопаться до глубинной сути каждого явления. И Он придумал Время, неизбежное течение которого подрезает крылья любому человеческому устремлению.

Но человек на то и создан, чтобы искать, чтобы преодолевать и бороться. Искать истину, преодолевать непонимание на пути к ней, бороться на пути к ней же с собственными пороками. Возникает вопрос: где искать – в прошлом, настоящем или будущем?

Кому-то дано быть археологом, копаться в окаменелостях и выражать свое восхищение перед Временем ползанием на коленях. Кому-то дано быть реалистом сегодня – без оглядки на день вчерашний. Такие люди деятельны, кипучи, они заслуживают уважения, но не имеют перспектив. Есть и другие – им безразлично и вчера, и сегодня, они целиком устремлены в завтра. Они с легкостью делают прогнозы, заставляя остальных в эти прогнозы верить. Но Время настолько стремительно, что очень быстро превращает будущее в настоящее, а настоящее – в прошлое. И те, кто вчера фантазировал, сегодня подвергаются разочарованию, а завтра уже будут стоять на коленях. Так задумано свыше. 

Но человек создан еще и для творчества. Счастливы те, кому подарена эта возможность: им вовсе не обязательно следить за временем, ибо настоящее искусство – вечно. Но они же по-своему и несчастны, поскольку обречены, как Сизиф, постоянно вкатывать на гору искусства свой талант, и в этом нелегком занятии далеко не каждому удаётся удержаться на вершине.

Следует помнить главное: время неумолимо, его нельзя остановить, замедлить, повернуть вспять. С ним вообще нужно быть предельно осторожным: однажды не заметишь – а оно уже прошло…

ГЛАВА 1

1

С утра было пасмурно. Угрюмые серые облака неподвижно и грузно висели над Парижем. И только после полудня они заметно поредели – будто чья-то магическая рука раздвинула завесу мрака, одаривая долгожданным светом и еще скупым мартовским теплом город и его жителей.

Закатное солнце, выглядывая из-за тучи, порванной в лоскуты, золотило верхушки деревьев. Темная крыша Собора Нотр-Дам, составленная из свинцовых пластин и от того похожая на рыбью чешую, то и дело мрачно поблескивала.

Мощный и величественный фасад, разделенный по вертикали на три части пилястрами, а по горизонтали – на три яруса галереями, молчаливо и хмуро взирал на толпу людей, собравшихся на паперти. Изображение Страшного суда над центральным входом, казалось кукольной миниатюрой по сравнению с тем, что должно было произойти здесь с минуты на минуту. И даже оскаленные морды гаргулий, венчавшие концы балок в верхней части собора, выглядели вовсе не устрашающе, а даже как-то смиренно.

А народ все прибывал. Деревянный помост, сколоченный накануне королевскими плотниками, еще был пуст, еще был гол и бесприютен, но вокруг него, как возле эпицентра какой-то магической энергии, уже гулко покачивалась возбужденная толпа горожан. За семь последних лет Париж и Франция видели всякое: и многочисленные аресты рыцарей храма, и предвзятое следствие, и утомительно долгие, а порой и скоротечные суды, чаще всего кончавшиеся кострами. Сегодня, восемнадцатого марта тысяча триста четырнадцатого года, должен был грянуть апофеоз сражения короля Филиппа и преданного ему папы Климента V против Ордена тамплиеров, должен был состояться заключительный акт грандиозного спектакля, разыгранного с коварной жестокостью, подлогом и предательством.  

Незавидная участь тысяч людей, состоявших в Ордене и служивших ему – рыцарей, священников, сержантов, оруженосцев, пажей, охранников, солдат и ремесленников – уже давно была решена. Признавшим выдвинутые обвинения инквизиции под пытками – смертная казнь была заменена на различные сроки заключения, стойких и непокорных поборников веры и справедливости ожидало аутодафе.

И вот назрел финал. Оставалось разобраться с сановниками Ордена Храма, с верхушкой священного воинства, на протяжении последних двух веков державшего в руках весь христианский мир. В Жизоре, в королевском замке, ставшем для них тюрьмой, провели четверо заключенных последние несколько лет.

Они, эти четверо, были живы, это знали все, кому оставалась не безразличной судьба Ордена. Они были живы, но ни для кого кроме папских кардиналов-следователей не доступны. И вся Франция ждала развязки. Впрочем, предварительное решение судей – пожизненное заключение для тех, кто признал свою вину – давно было у всех на слуху. Вот только публичного объявления этого приговора до сих пор не было.

И вот, наконец, этот долгожданный день настал. Королевские и папские прислужники, подлостью и клеветой сфабриковавшие страшное обвинение, объявили этот день праздничным, будто собирались устроить на площади перед Собором Нотр-Дам настоящий карнавал. И народ живо откликнулся на событие. Каждому парижанину было интересно увидеть покаянные головы Великого магистра и его ближайших помощников, каждому хотелось услышать приговор для них, в справедливости которого почти никто не сомневался.

Им, простым людям, трудолюбивым и малограмотным, было невдомек, что несколько лет назад, когда по приказу короля Филиппа начались массовые аресты тамплиеров, почтенный архиепископ Нарбоннский, бывший хранителем королевской печати, отказался участвовать в этом позорном фарсе. Тогда король назначил хранителем печати своего самого продажного и лживого клеврета – Гийома де Ногарэ, готового на любые мерзости и преступления для того, чтобы заслужить благосклонность монарха. Ему под стать были помощники – личный духовник короля Гийом Эмбер, ставший великим инквизитором Франции, и брат королевского первого министра Ангерран де Мариньи, получивший титул епископа Санского.

Назначение руководителями процесса над тамплиерами этих отъявленных мерзавцев оправдало ожидания Филиппа. Низость и предательство стали фундаментом обвинений.           Главными свидетелями тогда выступили несколько бывших храмовников, исключенных из Ордена за совершенные преступления. Среди них особой подлостью выделялся Эскен де Флойран – бывший приор Монфоконский, приговоренный в свое время Великим магистром за убийство одного из рыцарей к пожизненному заключению. Теперь, желая отомстить, он охотно подтверждал немыслимые обвинения инквизиторов и, стараясь угодить королевскому канцлеру, сам выдумывал еще более страшные грехи, приписывая их своим бывшим соратникам.

Впрочем, через три года после ареста рыцарей Храма, папа Климент добился того, чтобы следствие вели не инквизиторы короля, а представители церкви, преданные интересам христианства. Теперь Великий магистр и его сподвижники ожидали проявления доброй воли со стороны папы, которому иногда удавалось отстоять свои взгляды по некоторым из еще нерешенных вопросов в отношениях между церковью и королем. Папа в последнее время выказывал все меньше склонности возвращаться к затянувшемуся и дурно пахнущему судебному процессу, но заключенные об этом могли только догадываться.

Познакомившись с материалами дела, составленными прежними следователями, Климент признал обвинения лживыми или, по крайней мере, преувеличенными. Однако испытывая сильное давление со стороны Филиппа, которому он был обязан своим избранием, папа все время пребывал в нерешительности, к тому же совершенно теряясь перед этим государем, достаточно дерзким и циничным. Папа был способен лишь на слабые попытки сопротивления, вроде мелких бунтов и коротких возражений, не получавших дальнейшего развития. Он бесконечно вилял, трясясь за свой трон и предпочитая праздные разговоры с кардиналами решительным действиям. Он не мог определиться, к какой стороне ему лучше примкнуть, поскольку магистр Ордена Храма в свою очередь тоже доставлял ему беспокойство. Видя, как волны клеветы накатывают, словно по волшебству, на его Орден, Жак де Моле требовал у папы учинить настоящее, справедливое расследование.

Без проволочек и крючкотворства все же не обошлось, процесс в общей сложности длился долгих семь лет, и все эти годы высших руководителей Ордена держали в самых страшных подземельях – сначала в Шиноне, потом в королевском замке в Жизоре, ставшем для тамплиеров тюрьмой – и там, и тут подвергая пыткам и всяческим унижениям, поддерживая жизнь в изувеченных телах лишь хлебом и водой.

"Едут! Едут!" – пробежало по толпе. – "Везут!"

И действительно, по рю Арколь к паперти Собора Нотр-Дам медленно двигалась длинная процессия: четыре закрытых повозки с судьями и членами папской комиссии, за ними в богато украшенной повозке представители короля Гийом де Ногаре и Ангерран де Мариньи, затем в окружении солдат еще две повозки – открытых для всеобщего обозрения. На каждой из них, стоя на коленях, находилось по двое заключенных – сгорбленных и жалких.

Впереди торжественной процессии, раздвигая плотный строй зевак, шли королевские стражники и угрожающе размахивали булавами. Народ, сгрудившийся перед Собором, с криками шарахался в стороны, пропуская обоз. Наконец, достигнув паперти, процессия остановилась.

Из передних повозок в своих фиолетовых и черных сутанах с дзимаррами и фашьями, с малиновыми биреттами на головах выбрались несколько епископов и прелатов – самодовольных и важных. Неторопливо и вальяжно поднялись они на помост, встали, образуя полукруг и с настороженностью оглядывая толпу. Во главе этой группы находился Арно д'Ош, епископ Альбанский, назначенный папой старшим для проведения следствия. Рядом с ним встали Гильом де Бофе – епископ Парижа, архиепископ Нарбоннский, епископы Байё, Менда и Лиможа, мэтр Матвей Неаполитанский – апостолический нотарий и архидьякон Руана, архидьяконы Тренто и Магеллона, а также настоятель церкви в Экс-ан-Прованс. Тут же встали и Ногарэ с Мариньи.

Вслед за судьями, звеня цепями на руках и ногах, на помост поднялись и обвиняемые тамплиеры – Великий магистр Ордена Жак де Моле, командор Нормандии Жоффруа де Шарне, командор Аквитании и Пуату Жоффруа де Гонневиль и, наконец, Гуго де Перо, досмотрщик Франции. Все четверо были уже не молоды, а годы, проведенные в тюрьме, унижения и пытки, которым эти люди подвергались, сделали их даже похожими друг на друга. На каждом была изорванная одежда, у всех были длинные и нечесанные седые волосы на голове и в бороде.

Помогая им взойти на помост, солдаты, совершенно не стыдясь, проявляли грубость и пренебрежение, на которое бывшие рыцари уже мало обращали внимания. Их поставили лицом к толпе народа, в шаге друг от друга, чтобы каждого можно было хорошо рассмотреть. Все четверо производили удручающее впечатление. От их былого величия не осталось и следа.

– Еретики! – раздались крики из толпы. – Кровопийцы! Так вам и надо! Поделом!

Через минуту для оглашения приговора вперед выступил епископ Альбанский, желчный человек, основной чертой которого давно стало недоверие к каждому ближнему. Сутана висела на его плечах, как на вешалке, плохо скрывая болезненную худобу епископа. Тень волнения пробежала по лицу священника. Дрожащими руками поправив на голове биретту, он развернул перед собой лист пергамента и, подождав, пока народ притихнет, торжественно произнес:

– В этот знаменательный для всего христианского мира день от имени суда Святой Церкви Христовой я заявляю, что присутствующие здесь Жак де Моле, Жоффруа де Шарне, Гуго де Перо и Жоффруа де Гонневиль, занимавшие ранее различные посты в иерархии Ордена тамплиеров, отныне объявляются преступниками перед Церковью и государством. В ходе следствия, которое мне было поручено возглавить, с полной достоверностью установлено, что руководители ордена – являются жестокими людьми, еретиками и святотатцами. Каждого, кто, обнаружив творящееся беззаконие, пытался выйти из Ордена, они убивали и хоронили тайно. Было также доказано, что властители Ордена учили обесчещенных ими женщин делать аборты и тайком убивать явившихся на свет младенцев. Будучи приверженцами еретических учений, члены Ордена презирали папу и отрицали авторитет Церкви, насмехались над ее таинствами, особенно над покаянием и исповедью, и всего лишь делали вид, что соблюдают церковные ритуалы. Кроме того, Великий магистр и его приближенные постоянно предавались разврату в самых разнузданных формах, они поклонялись дьяволу, совершали дикие обряды содомии и скотоложества.  А те из братьев, кто осмеливался осудить их, наказывались пожизненным заключением. Их многочисленные храмы – давно стали вместилищем всех мыслимых мерзостей и пороков. Их иконы кощунственны, оскорбительны для Церкви и противоречат христианским догмам. И, кроме того, ни один порок, ни одно бесчинство, совершенное во имя Ордена, не считалось у них грехом. – Он сделал паузу, набирая воздух в легкие. Потом его кашляющий голос снова полетел над головами. – Исходя из вышесказанного, суд Святой Церкви своим постановлением признает достаточность предъявленных обвинений и объявляет названных людей полностью виновными в перечисленных тяжких преступлениях. С данным постановлением каждый из обвиняемых был заранее ознакомлен и каждый же перед лицом следственного комитета безоговорочно признал свою вину. Таким образом, опираясь на каноническое и божествнное право, комиссия из епископов и прелатов, возглавляемая мною, по зрелом размышлении приговорила названных людей, а именно Жака де Моле, Жоффруа де Шарне, Гуго де Перо и Жоффруа де Гонневиля к пожизненному заключению в тюрьме самого строгого содержания. Местом отбывания наказания назначен Жизор. И да свершится божественное правосудие!

Ропот прокатился над площадью перед Собором – то ли недовольства приговором, то ли одобрения. В любом случае то, чего так долго ждали тысячи людей, свершилось.

– По закону, – передохнув, добавил епископ Альбанский, – каждому из заключенных предоставляется последнее слово. И да будет это словом раскаяния!

Он повернулся к узникам, чьи темные силуэты, будто каменные изваяния, возвышались позади него. Взгляд епископа остановился на высокой, не смотря ни на что сохранившей статность, фигуре Великого магистра. Жаку де Моле недавно исполнилось шестьдесят восемь лет, но в его глазах не было подавленности, напротив, они теперь сверкали решимостью и гневом. Потрясая цепями, старик сделал твердый шаг к краю эшафота. Присутствующие судьи и весь Париж замерли в ожидании услышать от де Моле признания своей вины. И осуждающим, и сочувствующим не терпелось узнать правду, и они хорошо понимали, что в такую минуту даже самый стойкий узник не сможет врать. Над площадью перед Собором воцарилась напряженная тишина. И эту тишину прорезал громкий и властный, не сломленный пытками голос Великого магистра.

– В этот ужасный день, можно сказать, в последние минуты своей жизни я должен обличить всю несправедливость лжи и дать истине восторжествовать. Сим я объявляю, пред небом и землею, что, к стыду своему, совершил самое тяжкое из всех преступлений – признал тёмные деяния, приписываемые Ордену. Однако сегодня истина обязывает меня заявить о его невиновности. Ради того, чтобы избежать мучительной боли и угодить моим палачам, мне пришлось сознаться в том, чего от меня требовали. Это вы сказали, что я сознался! – повернувшись, крикнул он в лицо Гийома де Ногаре. – Но разве это я сознался на вашем допросе? Разве это я взял на душу чудовищный и нелепый плод вашей фантазии? Нет, мессиры! – Де Моле медленно обвел взглядом всех священников. – Это пытка вопрошала, а боль отвечала! Я хорошо знаю о муках, которые испытали все те, в ком было мужество отказаться от подобных признаний. Но отвратительное действо, разыгравшееся перед моими очами, не позволяет мне пасть ещё ниже и подкрепить старую ложь новой. Клянусь своей жизнью, ставшей столь ненавистной мне, что отрекаюсь от всего сказанного. Чего я добьюсь, продлив свои жалкие дни, коль скоро я трачу их лишь на клевету?

Последние слова Жак де Моле произнес в зловещей тишине. Все вокруг замерли, пораженные таким поворотом дела. Епископы нарушили полукруг, сгрудились в бесформенную группу, стали нервно переглядываться и шептаться. Они явно были не готовы к подобной выходке Великого магистра, они растерялись.

Первым нашелся Гильом де Бофе.

– Сеньор! – воскликнул он звонким голосом, боком подступая к узнику и прижимая сутану к животу. Епископ Парижа был невысокого роста и слегка полноват, и смотрел на Жака де Моле снизу вверх. – Не далее как вчера я слышал от вас иные слова, дававшие вам право надеяться на лучшую участь.

Великий магистр повернул лицо к народу и, глядя поверх фигуры Гильома де Бофе, произнес:

– Я давно догадывался, а сегодня понял, что надеяться на лучшую участь в моем положении уже не имеет смысла. Предавшие меня однажды папа и король не достойны моей мольбы. Добавлю только, что ведомые мною тамплиеры всегда были добрыми христианами, которые никогда не бежали от врага и принимали смерть во имя Бога, справедливости и чести. Так поступаю и я!

Толпа у помоста загудела. Теперь явно сочувственные возгласы раздавались со всех сторон.

– А как считают ваши соратники? – отделившись от группы священников, осторожно спросил епископ Альбанский.

– Спросите у них сами, – ответил Жак де Моле, гордо подняв голову. – Больше я вам ничего не скажу.

Но не успел глава следственной комиссии повернуться к остальным заключенным, как Жоффруа де Шарне, командор Нормандии и брат дофина Оверенского, встал рядом с Великим магистром. В лязге цепей руки двух узников сжались в сильном мужском пожатии.

– Как! И вы, сеньор? – воскликнул епископ. – Разве вы не знаете, что король собирался через некоторое время смягчить ваше наказание?

– Знаю! Но в сравнении с милостью короля мне дороже честь!

– А что же вы, господа? – Епископ Альбанский повернулся к двум оставшимся фигурам.

Жоффруа де Гонневиль и Гуго де Перо оставались на месте, молча опустив головы.

– Перед лицом Святой Церкви, перед всем народом Франции вы признаете свою вину? – прямо спросил епископ.

Бывшие рыцари даже не пошевелились.

– Молчание мы расцениваем, как согласие, – удовлетворенно сказал священник.

– Вот истинно верное решение! – воскликнул Гильом де Бофе.

Толпа зашумела еще больше. Священники, тронутые речью Великого магистра и поступком его друга, наскоро перебросились несколькими фразами. Им не хотелось решать судьбу повторно отрекшихся от своих показаний рыцарей именно сейчас. Наступило некоторое замешательство. Подозвав к себе парижского прево, епископ Альбанский дал ему четкие указания: поместить Жака де Моле и Жоффруа де Шарне под стражу до следующего дня.

– Завтра мы обстоятельней рассмотрим дело этих двух глупцов и примем окончательное решение на их счет, – добавил он громко, чтобы его слышали не только рядом, но и в толпе. – А на сегодня все кончено.

Священники гуськом начали спускаться с помоста. Тем временем начальник королевской стражи зычным голосом приказал собравшимся на площади расходиться, и солдаты принялись дружно расталкивать горожан. Люди отступали неохотно, каждому хотелось обсудить с ближним увиденное. Кое-где завязались потасовки. Крики и ругань раздавались в толпе. Прибытие процессии на площадь полчаса назад выглядело значительным и помпезным, удаление ее превратилось в хаос. Верховые сновали между людей, опрокидывая многих наземь, рассыпая направо и налево удары плетьми. Люди кричали от гнева и боли, лошади хрипели и ржали. Повозки разворачивались, наталкиваясь друг на друга и создавая заторы.

И вдруг в толпу на горячем коне врезался неизвестный всадник. На нем был красный табар – короткий плащ, расшитый серебряной нитью, надетый поверх пурпуана из вишневого бархата. Он проложил себе дорогу к опустевшему помосту, проворно поднялся над бурлящим морем парижан и поднял руку. Его заметили, и постепенно вокруг всё стихло. Люди узнали в этом человеке королевского герольда.

Епископы еще не успели взобраться в свои повозки, и теперь стояли внизу, напряженно ожидая объявления. Так же замерли четверо узников, исподлобья наблюдая за происходящим.

Герольд, наслаждаясь произведенным впечатлением, дождался тишины и громогласным голосом произнес:

– Его Величество король Франции Филипп, которому доложили о случившемся здесь, высочайше повелевает двух рыцарей тамплиеров, а именно Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, как еретиков, признавшихся в злодеяниях, но отрекшихся от своих показаний, казнить путем предания огню! Приговор Его Величества окончательный и обжалованию уполномоченными папы не подлежит. Исполнить приговор приказано сего же дня, восемнадцатого марта! – Он обвел взглядом притихших людей, достал из-за пазухи свернутый лист, скрепленный печатью, потом обратился к епископу Альбанскому: – Вот королевский указ, ваше преосвященство, извольте взглянуть.

Ошарашенный епископ развернул пергамент, медленно, стараясь не пропустить ни одного слова, прочитал написанное торопливым почерком. Потом поднял глаза, переглянулся с другими священниками.

– Каким образом указ издан так быстро? Мы даже не успели разойтись…

– Мне только приказано немедленно доставить, ваше преосвященство, – ответил герольд.

– Он сошел с ума… – пробормотал Гильом де Бофе. – Возвести на костер крестного отца своей дочери!..

– На всё воля божья! – сухо ответил епископ Альбанский.

…Тем же вечером на небольшом пятачке у оконечности острова Сите, ниже Королевских садов, напротив набережной Августинцев наспех был установлен эшафот. Двух приговоренных к смерти рыцарей храма привели к нему по-прежнему закованными в цепи.

Последний раз прошел по Парижу Великий магистр Ордена тамплиеров – босой, в колпаке из желтой льняной ткани, на котором были изображены черти и языки пламени. Еще так недавно благородного воина сопровождали слуги и оруженосцы, а теперь впереди него с торжественной медлительностью, рвущей душу, шли около сотни угольщиков с тюками соломы и вязанками хвороста для костра и двенадцать священников в белых облачениях. Замыкали шествие доминиканцы в черных сутанах и капюшонах, закрывающих лица.

Небо над городом было темным и беззвездным, лишь чадящие свечи многочисленных факелов разрывали зловещую мглу над страшным местом казни.

Народу собралось столько, что казалось, еще немного – и островок под тяжестью толпы погрузится в Сену. По головам людей метались отсветы огня, то и дело выхватывая из полумрака удивленные и скорбные лица. 

Проявляя неожиданное сочувствие, солдаты королевской стражи помогли двум рыцарям сойти с повозок и, поддерживая их под локти, взвели на эшафот. Находившиеся тут же священники, мимо которых провели Жака де Моле и Жоффруа де Шарне, торопливо накладывали на них крестное знамение, шепча молитвы.

Оба приговоренных к смерти шли с опущенными головами, но ступали твердо, были спокойны и мужественны. Взойдя на помост, оба выпрямились и оглядели несметную толпу народа, собравшегося вокруг. Из мрака наступившего вечера на рыцарей смотрели тысячи пар глаз.

Увидев, что костер готов, Великий магистр сказал:

– Снимите цепи, я разденусь сам!

К нему тут же подступили двое солдат. От волнения они перепутали ключи и не сразу отперли замки, скреплявшие путы на ногах и руках узника.

Жак де Моле разделся без всякого страха и трепета, оставшись в одной камизе – нательной рубахе, доходящей почти до колен. Когда-то она была белой, но темно-рыжие пятна засохшей крови на груди и плечах давно поменяли ее цвет, и эти пятна в мерцающем свете факелов увидели все. Освободившись от оков, Великий магистр выпрямился с достоинством настоящего благородного рыцаря и теперь стоял свободно, как подобало мужественному и незаурядному человеку. Ни на миг он не задрожал, ни на миг не проявил слабости, чего несколько лет добивались от него и чего желали враги.

Не мешкая, его взяли двое палачей, чтобы привязать к столбу, и он без боязни позволил им это сделать. Но когда те попытались связать ему руки за спиной, Великий магистр попросил:

– Сеньоры, по крайней мере, позвольте мне соединить ладони и обратить молитву к Богу, ибо настало время и пора. Я вижу здесь свой приговор, где мне надлежит добровольно умереть.

Палачи не посмели перечить и оставили руки Жака де Моле свободными.

– Благодарю вас, – произнес он, и голос его неожиданно дрогнул. Собрав последние силы, Великий магистр продолжил: – Один только Бог знает, кто виновен и кто грешен. И вскоре придет беда для тех, кто несправедливо осудил нас. Бог отомстит за нашу смерть. Все, кто делал нам вред, понесут страдание за нас. Филипп и Климент, не пройдет и года, как я призову вас на суд Божий! И да будет проклято потомство Филиппа до тринадцатого колена. Не быть Капетингам на троне Франции! В этой вере я хочу умереть. И прошу вас, чтобы к Деве Марии, каковая родила Господа Христа, обратили мое лицо.

Просьбу Жака де Моле выполнили, повернув его лицом к Собору Нотр-Дам. Изумление и восхищение собравшейся публики превратилось в сплошной гул голосов.

Затем на костер поднялся Жоффруа де Шарне. Его раздели палачи, привязали к другому столбу, рядом с Великим магистром.

– Я преклоняюсь перед вашим мужеством, мессир! – сказал он. – Вы – великий человек и великий мученик! И я счастлив разделить с вами последние минуты!

– Благодарю вас, Жоффруа, – тихо ответил Жак де Моле. – Всем нам зачтется на небесах. А смерть, мой друг, это только начало…

Вдруг из монотонного ропота толпы, окружавшей место аутодафе, раздался чей-то внятный крик, заставивший  всех прислушаться. Через несколько слов стало понятно, что голос принадлежит какому-то трубадуру, по случайности или же намеренно примкнувшему к сотням парижан в этот вечер. Над головами зевак звучали свежие стихи, вероятно, сочиненные по случаю увиденного.

"Бог всемогущий слишком далеко,
Сумели западню устроить без него,
В ней головы сложили
кувшины, что по воду ходили,
И тамплиеры в ту же яму угодили.
Расплату понесли они за преступленья,
Не получив у судей снисхожденья,
А может быть, наветы им послало провиденье…
Осуждены людьми гореть в кострах,
Чтоб удостоиться венца на небесах".

Уже не гул, а рев одобрения прокатился вокруг эшафота. Но этот рев, равно как и с опозданием возникшее сочувствие парижан, уже не могли остановить маховик запущенного механизма. Спектакль должен был завершиться хорошо известным финалом.

Тем временем палачи заложили проход к столбам тюками соломы, набросали поверх них связки хвороста, так что зрителям оставались видны только бюсты двух седоволосых мучеников. Вскоре эти тюки подожгли со всех сторон. Едким, тяжелым дымом заволокло столбы и фигуры, и пламя принялось за свою зловещую трапезу. Оно ослепительно полыхало, хищными языками поджаривая темное парижское небо, отвоевывая у темноты клочья освещенного пространства. Теперь это был единственный источник света во мраке ночи – света, отправляющего души во мрак.

Через несколько минут все было кончено…

2

Утро без настроения – это даже не катастрофа. Это особое состояние души, когда любой шорох может стать раздражителем, – не то что случайный телефонный звонок или голос на лестничной площадке. Это действительно особое состояние души, когда не только посторонний звук, но даже запах или пустяковый предмет, обнаруженный не на своем месте, – могут вызвать прилив таких эмоций, которые способны смести всех и всё на своем пути. И хорошо еще, что у одинокой женщины подобное состояние чаще всего проходит, оставаясь незамеченным для окружающих. Зная свои "возможности", одинокая женщина предпочитает оставаться дома – собственно, в одиночестве. Конечно, когда не нужно идти на работу.

Было воскресенье. И было именно такое утро. Не то что без настроения – оно было, это настроение, но какое! Накануне вечером в разгар любимой передачи "Что? Где? Когда?" тихо погас экран телевизора. Никого не мучил, а просто скончался в один момент – и все.

Ночь была наполнена отсутствием сна, столпотворением мыслей о никчемности всей жизни, стойким желанием снова закурить и отчаянной борьбой против собственного желания.

Она не курила уже два года. Мужественно продержалась почти семьсот пятьдесят дней – считала намеренно, отмечая в календарике. Для чего? Не ответила бы сама. Не рекорд ведь какой-то побить хотела. Когда бросала, не думала о рекордах. Просто поняла, что ее дети  – старшеклассники – как-то с пренебрежением стали поглядывать в ее сторону. То ли от того, что вид у нее замороченный был, то ли – того хуже – от запаха дыма, от перегара табачного, въевшегося уже в одежду. И бросила. Сказала себе, дала установку – и бросила. Смогла.

…За окном разлаписто падал снег. Ложился на мокрый асфальт и таял. Прибавлял южному городу грязи. Может быть, и хотел задержаться, привнося в декабрь красоту, да никак не мог. Такая уж была зима. Из года в год повторялась. Но в окно смотреть было некогда, да и незачем. Нужно было срочно что-то предпринимать. Не хватало еще на новый год без телевизора остаться! Тогда вообще – хоть в петлю полезай.

Во вчерашней газете, как всегда по субботам, целая колонка была посвящена всяким объявлениям.

"Не стану мудрить, – подумала она. – Наберу первый подходящий номер".

Но прежде чем позвонить, почему-то посмотрелась в зеркало. Так, наверное, делают все женщины…

– Ну, что скажешь? –