100 грамм предательства. Книга 1

В заточении. Клеймо

– Готовься! – голос надзирателя словно брошенный камень: отскакивает от кривых стен и отдаётся эхом.

Мне становится страшно. Что если не пойти? Забиться в угол и надеяться, что чудовище исчезнет, как бывало по ночам в Питомнике? Но вся соль в том, что настоящие чудовища никогда не уходят просто так.

Разминаю затёкшие одеревенелые руки и ноги, когда сверху падает лестница. Интересно, у меня хватит сил по ней подняться?..

– Пошевеливайся давай… – на сей раз слова тюремщика походят на целую горсть мелких камешков, брошенных с высоты.

Начинаю карабкаться вверх.

«Как бы там ни было, я по крайней мере увижу солнечный свет или звёздное небо... – и тут же одёргиваю себя: – Кто сказал, что в Кульпе выводят на улицу, прежде чем убить?»

Стоит долезть до верха, как чья-то мясистая рука хватает меня за воротник и раздаётся треск рвущейся ткани. Рубашку отчего-то становится очень жалко.

Но я тут же о ней забываю – меня выдёргивают из камеры, будто не человека, а несчастный мешок с костями. Рывок – и вот я уже на каменном полу, потираю ушибленную коленку.

Свисающая с потолка одинокая лампочка едва светит, но мои глаза слишком привыкли к темноте, так что сразу начинают слезиться, и я усиленно тру их кулаками, чтобы прогнать слёзы.

Проморгавшись, рассматриваю своего конвоира. Застывший передо мной громила смахивает на массивную гору.

– Поднимайся…

Разговаривает мой надзиратель исключительно глаголами: готовься, пошевеливайся, поднимайся. Почему-то этот факт кажется до жути забавным. Настолько, что я начинаю смеяться. Сначала так робко и несмело, но постепенно голос крепчает, как мотор только заведённой машины, и я с ужасом понимаю, что заглушить «двигатель» мне не под силу.

Пытаюсь взять себя в руки, но истерический смех рвётся наружу, душит, мешая глотнуть влажный холодный воздух. Вероятно, что меня пристрелят здесь и сейчас, точно собаку. Подобная мысль вызывает новый взрыв хохота. Хватаюсь за живот, потому что ещё немного – и он точно лопнет.

Совсем некстати в памяти всплывает выражение «смеяться смерти в лицо». В моём случае фразу можно воспринимать буквально. Я хохочу ей в рожу и приятной её никак не назовёшь: заросшие щетиной щеки при каждом вздохе надуваются, как кузнечные меха, маленькие поросячьи глазки, не мигая, смотрят со злобой, а из уголка перекошенного рта стекает тонкая струйка слюны. Ещё парочка моих смешков и как пить дать – прикончит прямо здесь, в тусклом свете одинокой засаленной лампочки. От нелепости такой смерти мой хохот сменяется всхлипами.

– Скоро тебе будет не до смеха.

От обещания громилы приступ заканчивается сам собой, и я торопливо поднимаюсь на ноги. Горло саднит, а живот будто вскрыли и наскоро снова зашили… Как же глупо получилось…

Мы двигаемся по извилистому тоннелю Кульпы. По обеим сторонам вырастают наглухо запертые двери, похожие на мою, только располагаются они не в потолке, а в стенах. Под ногами чавкает грязь, а босые ступни царапают острые камни, и я то и дело вскрикиваю от боли.

Наконец-то останавливаемся возле одной из дверей, врезанной в скалу. Не снимая связку ключей с пояса, надзиратель выбирает один и довольно скоро я слышу щелчок, возвещающий, что дверь открыта. Мы входим вовнутрь.

Здесь жарко. В углу стоит громадная открытая печь, в которой корчится пламя, облизывая края каменной кладки. Зачем я здесь?.. Откуда-то издалека, будто из-под земли, раздаётся крик. Несмотря на жар, меня бросает в холод, а кожа покрывается мурашками. Что делают с заключёнными, если даже каменные стены не могут заглушить стенания несчастных?

Позади раздаётся шум. Резко обернувшись, в отблесках огня я вижу приближающегося к нам худого старика. Он едва переставляет ноги, шаркая по каменному полу. Из оборванных рукавов кофты торчат жилистые руки; длинные седые волосы плавно переходят в бороду, которая доходит до пупка; морщинистое красное лицо напоминает смятые простыни, а мутные глаза выпучены и в них как будто плещется безумие.

– Добро пожаловать! – голос его скрипит несмазанными петлями.

От улыбки старика становится жутко: вместо зубов – гнилые корешки, будто их проредили грейдером.

– Надеюсь, мы подружимся... – проскрипел он.

Оттого, как хмыкает громила, страх атакует моё тело тысячью игл. И одна из них вновь и вновь жалит вопросом: что со мной сделают?

Старик манит кривым длинным пальцем за собой и, после знатного тычка в спину от моего провожатого, я послушно следую за ним мимо печи.

«Уж лучше бы убили как собаку!» – проносится в голове.

За печью стоит железная койка, которую я не заметила, когда вошла. Облизываю пересохшие губы. Мне это не нравится. Совсем не нравится.

– Ложись… – надзиратель толкает меня на койку, и я падаю, проехавшись подбородком по металлу. – Перевернись…

На сей раз короткие приказы громилы не вызывают во мне ни тени улыбки. Я мечтаю лишь об одном: вернуться в свою камеру, закрыть глаза и забыться. Говорят, благодаря инстинкту самосохранения человек позволяет творить с собой всё что угодно, лишь бы остаться в живых. Так и есть. Я могла бы броситься на них, могла бы попытаться выцарапать сумасшедшие глаза старикашке и вцепиться в рожу охранника, в надежде, что меня тут же пристрелят. Но вместо этого я послушно переворачиваюсь на спину, за что презираю саму себя.